Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

Друзья Сухово-Кобылина, знавшие его в молодости, пишут, что он «был блестящим, подвижным человеком, увлекался женщинами и, в свою очередь, увлекал женщин».

Александр Васильевич обладал демонической властью над слабым полом. Женщины буквально осаждали его, и он поражал их сердца. Сцены из его комедии, где слуга Федор описывает молодость Кречинского и отношение женщин к своему барину, полностью автобиографичны:

— И ведь он целый век всё такой-то был: деньги — ему солома, дрова какие-то. Еще в университете кутил порядком, а как вышел из университету, тут и пошло, и пошло, как водоворот какой! Знакомство, графы, князья, дружество, попойки, картёж. <…>Теперь: женский пол — опять то же… Какое количество у него их перебывало, так этого и вообразить не можно! По вкусу он им пришелся, что ли, только просто отбою нет. Это письма, записки, цидули всякие, а там и лично. И такая идет каша: и просят-то, и любят-то, и ревнуют, и злобствуют. Власть имел, просто власть.

Вот строки из «писем, записок, цидуль», изъятых следователями из бумаг Сухово- Кобылина и предъявленных ему во время допросов в Мясницкой части у Воскресенских ворот, где он писал «Свадьбу Кречинского», извлекая слова и образы для комедии из материалов собственного дела:

«…Клянусь тебе, нежный дорогой друг, я твоя навеки. Никакое сердце не будет биться на моем: ничьи губы не сотрут следы твоих поцелуев…»

«…Я спрашиваю Вас, любите ли Вы другую? Ради бога, объяснитесь откровенно, не заставляйте еще одну женщину томиться к Вам любовью слишком долго…»

«…Ты знаешь, что я люблю тебя вопреки всем. В твоих руках более чем моя жизнь и честь… Я вовсе не упрекаю тебя, мой друг, сохрани меня Господи от этого. Напротив, я благодарна тебе за те счастливые дни, которые я провела с тобою и которые надеюсь провести с тобою. Давай обманывать свет…»

«…Пишу к Вам последний раз, Александр. Обдумав равнодушие, которое Вы оказывали мне в последнее время, я решилась сказать Вам, что связь наша прекращена навсегда. Прощайте… трудно выговорить это слово после четырехлетней любви к Вам…»

«…Ответьте мне, именем матери, именем брата моего, умершего мучеником, правда ли, что Вы женаты? На ком?..»

Александр Васильевич конечно же хорошо понимал, для чего крючкотворы из Мясницкой части беспрестанно выкладывали перед ним эти письма и упорно требовали «указать фамилии барышень». Если бы им удалось втянуть в дело всех писавших ему женщин, одной из которых, некой Полине (той, что предлагала «обманывать свет»), было всего 17 лет, то это фантастически расширило бы возможность брать взятки с дворянских семейств за обещание не предавать огласке открывшиеся факты и не докладывать о них по начальству. Но разработать еще одну золотоносную жилу следователям не удалось. На полях этих записок Александр Васильевич написал своим заостренным почерком, мешая русские буквы с латинскими (это было для него характерно, когда он писал что-либо в волнении): «Почерк руки мне неизвестен, когда и кем писаны, не знаю».

…девочек на удилище судопроизводства не ловил.

Луиза ревновала Сухово-Кобылина по-женски безрассудно, не только к коротко знакомым ему дамам, но и ко всем его делам, друзьям, балам, обедам, ипподромам, фехтовальным залам — словом, ко всему, что хоть на час отнимало у нее Александра Васильевича.

«Любезный Александр, — писала она (вся их переписка шла на французском). — Я узнала, что ты сегодня обедаешь в городе. Мне очень жаль, я надеялась провести с тобой несколько часов нынешнего вечера. Я очень грустна и очень нездорова. Если у тебя есть свободная минута, заезжай, пожалуйста, ко мне. Я очень буду тебе за то благодарна. Прошу тебя, не откажи мне в этом, потому что я очень несчастна. Целую тебя и жму твои добрые руки. Преданная тебе Луиза».

В ответ на выразительные и полные чувства письма Деманш Александр Васильевич посылал ей с камердинером короткие и сдержанные записочки:

«Любезная маменька (он в шутку называл ее маменькой. — В. О.), все уехали. Приезжай ко мне пить чай. Я поеду на вечер в девять часов с половиною».

Луиза использовала любой повод и прибегала к разного рода хитростям, чтобы только залучить к себе Александра Васильевича:

«Любезный Александр. Сделай одолжение, заезжай ко мне. Мне нужно с тобой переговорить о том, где заказать горностаевую пелеринку для твоей сестры Лизы. Я ничего не могу сделать, не видав тебя. Прощай, до свидания. Искренне жму тебе руки. Луиза».

Александр Васильевич, разумеется, понимал, что дело вовсе не в пелеринках, и иногда проявлял снисхождение:

«Любезный друг, я посылаю за твоими вещами и за твоей особой, всё готово, и мы поедем ко мне. Приезжай, я жду тебя пить чай».

В записках Сухово-Кобылина Луизе были особые, как это обычно водится у любовников, только им понятные выражения, своего рода иносказания, вроде этого «пить чай». Потом, когда следователи Мясницкой части, сенаторы, обер- и генерал-прокурор начнут подробно изучать его любовную переписку, приобщенную к делу, одно из таких выражений, а именно — «пронзить кастильским кинжалом», будет понято ими буквально и выдвинуто в качестве очень серьезной улики против Сухово-Кобылина.

На допросах многие свидетели говорили о Луизе, что она была «нрава пылкого и нетерпеливого».

Пылкий и нетерпеливый нрав француженки жестоко сказывался на ее прислуге. «Мадемуазель Симон, — вспоминает Александр Рембелинский, сосед Сухово-Кобылина по имению в Тульской губернии, — подобно многим иностранкам и иностранцам, приезжавшим в Россию, обращалась крайне придирчиво и сурово с прислугой, отданною в ее распоряжение Кобылиным».

Луиза просто-напросто обходилась с горничными, поварами, рассыльными и кучерами, как с рабами, и, по примеру барина, била крепостных.

— Я отошла от нее по строгому и строптивому ее характеру, — рассказывала на допросе Василиса Егорова. — Злоба ее происходила оттого, что она по-русски говорила невразумительно и разговора ее я не понимала, не могла потрафить ей в исполнении приказаний, за что она выходила из себя, бивала.

— Она за всякую безделицу взыскивала, — жаловалась следователям Аграфена Кашкина, — и даже бивала из своих рук.

— Деманш была вспыльчивого характера, взыскательна, била почем зря, — вторила им Пелагея Алексеева.

Крепостная девушка Настасья Никифорова даже подавала жалобу на Симон-Деманш военному генерал-губернатору Москвы. Луиза жестоко избила ее половой щеткой за то, что при возвращении домой нашла ее спящей с зажженной свечой. Закревский потребовал от Симон-Деманш расписку, что она «на будущее время с находящимися у нее в услужении людьми будет обращаться, как следует».