Михаил Кретчмер - Воспоминания

Среди кантонистов существовали, конечно, разныя болезни, но господствовавшей в батальоне была чесотка или, проще выражаясь, короста, которой ни один вновь прибывший не мог избегнуть. Лечение ея производилось следующим образом: для чесоточных приготовлялась отдельная баня, натапливаемая очень жарко; в предбаннике стояло в котелке лекарство из следующаго материала: куриный помет, синий камень и сера в порошке, размешанные в чистом дегте; этим-то составом чесоточные намазывали один другого. IIo окончании мазки, всех загоняли в баню на самый высокий полок и поддавали пар в таком количестве, что не только вымазанному этой эссенцией человеку было невозможно выдержать, но даже и не вымазанному. Тут происходили сцены довольно смешныя и вместе с тем отвратительныя; от жары и мази, разъедающей тело, кантонисты кубарем летели с полков вниз; здесь их поджидали присмотрщики, принимавшиеся сечь несчастных по чем попало; те бросались опять на полок, но, не выдерживая мучения, снова соскакивали вниз и опять начиналась таже история, продолжавшаяся иногда целый час, после чего, наконец, разрешалось обмыться водой. Я много читал о средневековых пытках и мне кажется, что оне очень схожи с пытками, которым подвергались наши кантонисты.

Беглецов у нас всегда было много; причин к побегу, конечно, находилось множество, при том же и приманка была соблазнительна: на Днепре почти постоянно стояли целое лето плоты и всевозможныя барки, на которыя не только принимали беглецов охотно, но и кормили вволю пшенной кашей, с салом, или свежей рыбой; все это делалось не ради какой-нибудь выгоды, а ради Христа. Многие беглецы так и канули, как в воду, но многих приводили с обритыми головами через год, два и даже больше. Наказывал беглецов всегда сам баталионный командир перед целым баталионом; но описывать процедуру этого наказания я не могу, — потому что прихожу в содрагание от одного воспоминания. Скажу только, что несчастных раздевали донага, а его высокоблагородию выносили стул, чтобы не утомиться от долгаго стояния. Я забыл сказать, что в тех случаях сечения, когда экзекутор приходил в зверский экстаз, он приказывал барабанщикам «бить корешками»; тогда барабанщики обматывали себе руки тонкими концами розог, а корешками наносили жертве удары; экзекутор же выкрикивал «жги его, каналью»! и, действительно, жгли.

Быть может, читатель скажет: что же это такое все секли и секли, а разве не было высшаго начальства? Как не быть, было, да оно же и приказывало сечь, в чем, кажется, и заключалась вся его обязанность

Исторический вестник, т. ХХХII, № 4, стр. 125–141;

V

Назначение меня капральным ефрейтором. — Перевод меня во вторую роту. — Фельдфебель второй роты Иван Антонович Комаров. — Его влияние на меня. — Мое капральство. — Инспекторский смотр. — Ординарцы и вестовые. — Забавный случай. — Добрый инспектор. — Смотр генерала Клейнмихель. — Его последествия. — Уничтожение кантонистами овражков. — Кантонист Филенко и дрессированный им овражка. — Moe заступничество за Филенку. — Гибельный для меня результат заступничества. — Жестокая расправа надо мной. — Пребывание в больнице. — Штаб-лекарь. — Прощание с Ив. Ант. Комаровым. — Перевод меня в первую роту.

ПРОПУСКАЮ слишком год, в течение котораго не произошло ничего особеннаго, за исключением разве того, что я прямо из «учебных» попал в капральные ефрейторы; «учебными» назывались те, которые учили других, после чего поступали в десяточные ефрейторы, и не ранее как через год производились в капральные; а я сдeлал шаг не бывалый; причина тому, могу сказать по совести, была та, что я выделялся из среды товарищей во всех отношениях и, сравнительно с другими, был развит не по лeтам своим.

Теперь продолжаю мой разсказ с того времени, когда я был переведен уже во вторую роту и с меня, в виде исключенная, не только не спороли двух нашивок с погонов, а, напротив, прибавили еще третью, означавшую, что я числюсь одним из первых и достойнейших; хотя нашивки ни на волос не гарантировали от розог, но все-таки давали большой почет. В этой роте был фельдфебель, не задолго до моего перевода в нее поступивший из гвардии и шевронист, т. е. отказавшийся от офицерскаго чина, в замен котораго получал две трети прапорщичьяго жалованья, имел на тесаке серебрянный темляк и на левом рукаве серебряную нашивку, что избавляло его от телеснаго наказания. Этот фельдфебель, Иван Антонович Комаров вел себя совершенно не так, как вели себя другие фельдфебели и унтер-офицеры. Он ни с кем не знался, все свободное время посвящал чтению Евангелия и Библии, водки совсем не пил, с кантонистами обращался, как с детьми своими. Меня он полюбил больше всех, начал зазывать к себе в комнату, поил чаем и постоянно кормил чем-нибудь сытным, затем давал мне читать Евангелие и чего я не понимал, то объяснял мне толково. Я к нему привязался всею моею юношеской душой, и он мне платил тем же. Из привязанности ли ко мне или, быть может, оттого, что ему не с кем было отводить душу, он разсказывал мне такия вещи, под секретом, каких бы мне тогда вовсе не следовало знать; например, он доказывал, что офицеры нашего баталиона, не офицеры, а чорт знает что, набитые дураки и кровопийцы, а есть настояшие офицеры, только в гвардии; все там люди умные, солдат не секут, а, напротив, жалеют и стараются, если можно скрыть их провинности; а наши, что за офицеры? Колбасники проклятые, немчура! И действительно, большая половина наших офицеров были немцы, отличавшиеся жестокостью и тупоумием; остальные офицеры были хотя и православные, но большею частью из фельдфебелей, которые, конечно, мало превосходили немцев, как в нравственном так и в умственном отношениях. Я и прежде не был высокаго мнения об офицерах нашего баталиона, а когда Иван Антонович начал выставлять мне их пороки, о которых я не знал, то подобно ему и я начал презирать их (конечно, в душе). Много добрых советов и наставлешй выслушал я от Ивана Антоновича; больше же всего он внушал мне, что когда я буду офицером, то чтобы не сек солдат, при чем приводил слова Спасителя, сказанные им, что должно прощать 777 раз; хвалил меня за то, что я горою стоял всегда за свое капральство и говорил: «Ты думаешь, что я не вижу, что ты всеми правдами и не правдами защищаешь свое капральство, я все вижу и за это то я тебя так сильно по любил, да и капральство твое всегда в пример ставят». И, действительно, мое капральство было примерное. Любили меня все без исключешя, не как началника, а как друга, и при этом уважали, хотя я этого не требовал.