Андрей Турков - Салтыков-Щедрин

Убеждение, что народ — не больше, чем глина, которую можно как угодно мять, обладает ядовитой способностью овладевать даже умами тех, кто испытывает его последствия на собственной спине.

В очерке «Дорога (Вместо эпилога)» рассказчик стал свидетелем грубой выходки своего ямщика против крестьян, едущих с обозом.

«— Почему же он обругал их? — спрашиваю я себя: — может быть, думает, что вот он в ямщики от начальства пожалован, так уж, стало быть, в некотором смысле чиновник, а если чиновник, то высший организм, а если высший организм, то имеет полное право отводить рукою все, что ему попадается на дороге: «ступай, дескать, mon cher, ты в канаву; ты разве не видишь, mon cher, что тут в некотором смысле элефант[6] едет…» Но скажите, однако ж, на милость, отчего мужик, простейший мужик, так легко претворяется в чиновника?»

На последних страницах «Дороги» перед рассказчиком во сне проходит вереница героев книги, которые озабочены и встревожены тем, что «прошлые времена» хоронят.

Но, пожалуй, еще более точно определил сущность переживаемого времени купец Ижбурдин:

«Старые порядки к концу доходят, а новых еще мы не доспелись».

«Болезненная, праздная ирония», которая по-прежнему звучит в голосе Буеракина, когда он объявляет о похоронах «прошлых времен», может быть истолкована по-разному: может быть, от привычки иронизировать над своими неприглядными знакомыми трудно отстать, даже когда нависшая над ними угроза живо касается и самого Буеракина; а может быть, не очень верит он в действительность этих похорон, предпринятых лишь для вида, с целью поправить буеракинские обстоятельства. Ведь сами герои хоть и постарели, но живехоньки. И по-прежнему в отдалении «позади всех бредет в одиночестве бедная Аринушка, безустанно помахивая клюкою…»

Аринушке посвящен целый очерк; певучий стилизованный сказ, в котором звучит великая мечта ее дойти до Иерусалима, потом сменяется бесхитростным мужицким повествованием о мытарствах и побоях, выпавших ей на долю.

«Бедная Аринушка! Отдохнули ли твои ноженьки? Дошла ли ты до Иерусалима горнего…» — мысленно обращается автор к страннице, которая словно воплощает в себе народную надежду, поиски справедливости. И встающее перед читателем воспоминание о том, что наяву Аринушка так и умерла, не дойдя до цели, вносит в финал книги скорбную ноту.

Первые из «Губернских очерков» Салтыков принес своему бывшему товарищу по канцелярии военного министерства Дружинину.

Похвалы его заметно смутили автора. Слишком жарко одобрял его милейший Александр Васильевич за славное намерение передать «поэзию и правду» чиновничьей жизни и невпопад перемежал похвалы предупреждением не поддаваться «тенденциям, которыми литература заразилась от Белинского».

Зато Тургенев не оставил от очерков камня на камне.

— Это совсем не литература, а черт знает что такое! — отмахнулся он от восторгавшегося ими Дружинина.

Упустил возможность опубликовать очерки Щедрина в своем журнале «Современник» Некрасов. Его прославленное редакторское чутье на этот раз ему изменило, повлиял на него и высокомерный отзыв старого друга, Тургенева.

Обиженный Салтыков по совету своего давнего, еще лицейского, знакомого, экономиста В. П. Безобразова, отдал очерки издателю нового журнала «Русский вестник» Михаилу Никифоровичу Каткову.

6 июня 1856 года в Крестовоздвиженской церкви у Арбатских ворот Салтыков стоял под венцом с Елизаветой Аполлоновной Болтиной.

Любопытные старушки дивились красоте и изяществу семнадцатилетней невесты, пристально разглядывали ее моложавого, с крашеными волосами отца и со вздохом перешептывались, что жених, должно быть, сирота: «никогошеньки с ним в церковь не пришло».

Еще больше разахались бы сердобольные кумушки, если бы узнали, что Ольга Михайловна Салтыкова просто не пожелала прибыть на свадьбу да еще, поскольку сын против ее желания женится на бесприданнице, уменьшила субсидию, прежде ему высылавшуюся. Тверская помещица не любила ослушников.

Но Салтыков счастлив. Он давно и страстно влюблен в невесту и первый раз просил ее руки еще почти три года назад в Вятке, когда Аполлон Петрович Болтин был там вице-губернатором. Ни переезд Болтина во Владимир, ни упорные старания матери всячески расстроить предполагающийся брак не охладили его пыла.

Михаил Евграфович мечтал о жене-друге, способной делить с ним все радости и горести. Сетуя на обычные для тогдашнего женского воспитания пробелы в знаниях, он не посчитал за труд написать для Лизы и ее сестры Анны «Краткую историю России», приносил, читал и растолковывал книги русских писателей.

И вот теперь Вятка была позади; «девочка, о которой мечтал три года», как сознавался Салтыков в письмах, стояла с ним рядом, и самые лучшие свадебные подарки меркли по сравнению с лестным отзывом редактора «Русского вестника». Катков не только принял уже написанные очерки, но жаждал продолжать их печатание. О счастливый июнь 1856 года!

(И никто не предчувствует, что необыкновенно красивая сероглазая женщина, мягким голосом отвечающая на вопросы священника, принесет Салтыкову неисчислимые терзания своей пустотой и суетностью и что обхаживающий автора «Губернских очерков» длиннолицый издатель с чутким носом вскоре сделается лютым его врагом.)

Теперь первого и пятнадцатого числа каждого месяца, получая книжки «Русского вестника», читатели прежде всего искали имя «надворного советника Щедрина».

Герцен спрашивал приятелей, кто это — Щедрин.

«Как хороши Губернские очерки, — записывал в дневник растроганный Шевченко. — Я благоговею перед Салтыковым. О Гоголь, наш бессмертный Гоголь! какой радостью возрадовалась бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих».

«Его «Очерки» известны по всей Вятской губернии, даже станционным смотрителям и ямщикам почтовым», — писал через несколько лет Добролюбову один из его друзей.

Уже 23 сентября 1856 года Иван Аксаков пенял издателю славянофильской «Русской беседы» Кошелеву:

«Пример «Русского вестника», в котором напечатаны статьи «О русском крепостном человеке» и «Губернские очерки», должен побудить вас к помещению статей не менее откровенных».

Любопытно, что те же «статьи» Щедрина и В. Безобразова («Заметки по поводу статьи Г. Бланка «Русский помещичий крестьянин») во второй августовской книжке «Русского вестника» отметил и Н. Чернышевский в своем обзоре журналов на страницах «Современника».

Правда, он счел «Губернские очерки» всего лишь мемуарами. «…написаны плохо, но замечательны содержанием», — писал он Некрасову 24 сентября 1856 года.