Людовик-Филипп Сегюр - Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

Я отпустил этого бедняка, но не мог не заметить, что он слишком легко утешился после побоев.

Все эти выходки, выходки то жестокие, то странные и редко забавные, происходят от недостатка твердых учреждений и гарантий. В стране безгласного послушания и бесправности владелец самый справедливый и разумный должен остерегаться последствий необдуманного и поспешного приказания.

Приведу случай, может быть, немного странный, но достоверность его мне подтвердили многие русские, а один из моих сослуживцев, теперь член палаты пэров, не раз слышал о нем в России. Заметьте, что это случилось в царствование Екатерины II, которая как прежде, так и теперь, считается всеми подданными своей пространной империи, образцом мудрости, благоразумия, кротости и доброты.

Один богатый иностранец, Судерланд, приняв русское подданство, был придворным банкиром. Он пользовался расположением императрицы. Однажды, ему говорят, что его дом окружен солдатами, и что полицеймейстер Р. желает с ним переговорить. Р. со смущенным видом входит к нему и говорит:

«Господин Судерланд, я с прискорбием получил поручение от императрицы исполнить приказание ее, строгость которого меня пугает; не знаю, за какой проступок, за какое преступление вы подверглись гневу ее величества».

«Я тоже ничего не знаю и, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же наконец, какое это наказание?»

«У меня, право, — отвечает полицеймейстер, — не достает духу, чтоб вам объявить его».

«Неужели я потерял доверие императрицы?»

«Если б только это, я бы не так опечалился; доверие может возвратиться, и место вы можете получить снова».

«Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?»

«Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо».

«Господи, — воскликнул испуганный Судерланд, — может быть, меня хотят сослать в Сибирь?»

«Увы, и оттуда возвращаются!»

«В крепость меня сажают, что-ли?»

«Это бы еще ничего; и из крепости выходят».

«Боже мой, уж не иду ли я под кнут?»

«Истязание страшное, но от него не всегда умирают».

«Как, — воскликнул банкир, рыдая, — моя жизнь в опасности? Императрица, добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво, неужели она захочет… но я не могу этому верить. О, говорите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность!»

«Императрица, — отвечал уныло полицеймейстер, — приказала мне сделать из вас чучелу…»

«Чучелу? — вскричал пораженный Судерланд, — Да вы с ума сошли, и как же вы могли согласиться исполнить такое приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?»

«Ах, любезный друг, я сделал то, что мы редко позволяем себе делать; я удивился и огорчился, я хотел даже возражать, но императрица рассердилась, упрекнула меня за непослушание, велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание; вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность исполнять беспрекословно все мои приказания».

Невозможно описать удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Полицеймейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок его дела. Судерланд тщетно умолял его позволить ему написать письмо императрице, чтоб прибегнуть к ее милосердию. Полицеймейстер наконец, однако со страхом, согласился, но, не смея нести его во дворец, взялся доставить его графу Брюсу. Граф сначала подумал, что полицеймейстер помешался, и, приказав ему следовать за собою, немедленно поехал к императрице; входит к государыне и объясняет ей, в чем дело. Екатерина, услыхав этот странный рассказ, восклицает: «Боже мой! какие страсти, Р. точно помешался! Граф, бегите скорее сказать этому сумасшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и освободить моего бедного банкира!»

Граф выходит и, отдав приказание, к удивлению своему видит, что императрица хохочет.

«Теперь, — говорит он, — я поняла причину этого забавного и странного случая: у меня была маленькая собачка, которую я очень любила; ее звали Судерландом, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Р. сделать из нее чучелу, но, видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этой странной загадки».

Впрочем я считаю нужным повторить, что общественные нравы и мудрые намерения Екатерины и двух ее преемников сделали для образования почти столько же хорошего, сколько могли произвести дельные законы. Во время пятилетнего моего пребывания в России, я не слыхал ни одного случая жестокости и угнетения. Крестьяне действительно живут в рабском состоянии, но с ними хорошо обращаются. Нигде не встретишь ни одного нищего, а если они попадаются, их отсылают к владельцам, которые обязаны их содержат; сами же дворяне, хотя и подчинены неограниченной власти, но пользуются, по своему положению и уважению к ним общества, гораздо большим значением, чем во всех прочих, даже конституционных странах Европы. Екатерина дала дворянству право выборов, и каждая губерния выбирает своих предводителей и судей. Все военные и гражданские должности находятся в их руках. Недостает только прочных законов, которые обеспечивали бы права престола, права дворянства и постепенное улучшение быта крестьян.

Иностранцы принимаются в России с самым внимательным гостеприимством. Никогда я не забуду приема, не только любезного, но и радушного, сделанного мне блестящим, петербургским обществом. В короткое время знакомство с истинно достойными людьми и с любезными дамами, заставило меня забыть, что я у них чужой… Трудно было бы найти женщину добродушнее и умнее графини Салтыковой; как искренно и непритворно добры были графини Остерман, Чернышева, Пушкина, госпожа Дивова; в Париже все любовались бы красотою и прелестью княжны Долгоруковой и ее матери, княгини Барятинской, графини Чернышевой, прелестной графини Скавронской, головка которой могла бы служить для художника образцом головы Амура. Молодые Нарышкины, графиня Разумовская, уже не молодая, фрейлины, украшение дворца императрицы, привлекали к себе взгляды и похвалы. Бывало, нехотя покидаешь умный разговор графини Шуваловой или оригинальную и острую беседу госпожи Загряжской (Zagreski)[18].

Графы Румянцев, Салтыков, Строганов, Андрей Разумовский, известный своими успехами в политике, Андрей Шувалов, своим Epitre a Ninon занявший место в ряду французских поэтов, братья графы Воронцовы, отличавшиеся один на поприще правительственном, другой в дипломатии, граф Безбородко, скрывавший тонкий ум под тяжелою наружностью, князь Репнин, вежливый царедворец и вместе храбрый генерал, благородный и прямодушный Михельсон, победитель Пугачева, фельдмаршал Румянцев, обессмертившийся своими победами, даже Суворов, который лаврами прикрывал свои странности, забавные ужимки и едва позволительные причуды, наконец множество молодых полковников и генералов, которые доказывали, что Россия идет вперед на пути славы и просвещения, все, разумеется, привлекали мое внимание и уважение. Я бы мог включить в число этих лиц имена Голицына, Куракина, Кушелева и других, если бы меня не удерживали тесные пределы моего рассказа. Но я не могу умолчать о старухе графине Румянцевой, матери фельдмаршала. Разрушающееся тело ее одно свидетельствовало об ее преклонных летах; но она обладала живым, веселым умом и юным воображением. Так как у нее была прекрасная память, то разговор ее имел всю прелесть и поучительность хорошо изложенной истории. Она присутствовала при заложении города Петербурга, и потому наша поговорка: стара, как улица (vieille comme les rues), могла вполне быть применена к ней. Будучи во Франции, она присутствовала на обеде у Людовика XIV и описывала мне наружность, манеры, выражение лица и одежду г-жи Ментенон, как будто бы только вчера ее видела. Она передавала мне любопытные подробности о знаменитом герцоге Мальборо, которого посетила в его лагере. В другой раз она представила мне верную картину двора английской королевы Анны, которая осыпала ее своими милостями; наконец, она рассказывала о том, как за ней ухаживал Петр Великий.