Сергей Кузнецов - О Юре Шатунове и других

Шатунов промолчал. Испуганный этим молчанием, я свел вопрос к шутке:

— М-да, не для «совковых» детей фильм… — и перевел разговор на другую тему. А образный персонаж из импортного фильма стал преследовать меня, и преследует до сих пор (фильм даже на кассету у меня сейчас записан). Только теперь я понимаю, что Пустота — это никакой не иррациональный образ. В жизни все проще. В жизни в Пустоту превращается Человек. Высасывает из тебя все, что можно, и равнодушно выплевывает, готовый к новым нападениям…

Новый год между тем наплывал, как стремительный айсберг. Но он меня уже не страшил. Программа для праздничной дискотеки была почти готова. Оставалось совсем немногое. Во-первых, придумать себе название… Я предложил «Ласковый май». Юре и Славе оно не понравилось. Я согласился с ними, действительно, звучит больно слащаво. Но времени на поиски нового не оставалось, и мы решили оставить его как рабочее. До той поры, пока не придумается более точное, соответствующее образу нашего солиста.

Вторая проблема, которая возникла у нас перед самым выступлением — Юркин костюм. Решить ее кардинально не было ни времени, ни возможностей, и мы решили выкрутиться самым простеньким образом. У Шатунова имелись выходные штаны — обыкновенные «совдеповские» джинсы. Я взял иглу, нитки, вспомнил армейские навыки, и эти штаны Юре ушил. Чтоб не болтались на нем, как на пугале огородном.

Кстати, Юркины костюмы — целая история. Когда его первые сценические джинсы поизносились, пионервожатая подарила ему костюм. Специально для того, чтобы он в нем работал. Коричневый, с небольшим отливом. По тем временам это был класс! Мы уже уехали в Москву, а тот костюм все валялся у меня дома. Потом мама отнесла его в интернат. В Москве же мы начали работать более серьезно, — серьезнее подходили и к внешнему своему виду. За Шатуновым стал следить администратор группы Аркаша Кудряшов. Одевал его с Рижского рынка. Возьмет там какую-нибудь майку, куртку крутую, сидит, часами ее обшивает, доводит до ума…

Когда-то неистощимому на коммерческие дела Андрею Разину пришла в голову мысль сделать музей «Ласкового мая». Если бы такой музейчик возник, самой печальной экспозицией, думаю, стала бы экспозиция Юркиных костюмов… Висело бы оно в ряд, это тряпье, и напоминало каждому, какая дикая дистанция от коротеньких брючишек стремительно вырастающего детдомовца до белого, в выпендрежных дырах, костюма поп-звезды… Напоминало бы, как быстро растут мальчишки… Предупреждало б, что расти — вовсе не значит меняться к лучшему…

И вот настал наш «судный» день — новогодний вечер в инкубаторе… В небольшом актовом зальчике дети сдвинули стулья, организовали себе место для танцев. В первой части вечера я поставил им танцевальный музончик. Полумрак. Приглушенный свет. И дым столбом изо всех углов (за курение администрация интерната меня гоняла, я в свою очередь гонял детей, но за всеми разве уследишь?..) Вот такая интересная обстановка в первой части. По коридору идешь — вроде все инкубаторское: флаги висят, портреты Лукича, планы работы актива, отряда и т. п. А в актовый зал заходишь: все прокурено, в одном углу обнимаются, в другом целуются, в третьем еще хлеще… Атмосфера такая, будто на взрослую тусовку попал. Как бы, думаю, не растерялся Юрий Васильевич в таких условиях.

Началась вторая часть вечера. Я сел за инструмент. Слава, немножко волнуясь, взял бас-гитару. А Юрка — микрофон. И впервые прозвучало перед мальчишками и девчонками:

— Выступает группа «Ласковый май»!

Шатунов запел, и я боковым зрением увидел, как из темных углов один за одним выходят поближе к сцене крутые детдомовцы и как медленно, но безудержно тают на их лицах ироничные ухмылки.

Напомню, навсегда в прошлое уходил 1986 год.

…Пока после вечера мы убирали аппаратуру, мама, знавшая о нашем дебюте, не удержалась и позвонила директору интерната:

— Как там, Валентина Николаевна, вечер прошел?

— Вы знаете, Валентина Алексеевна, это сенсация! — ответила Тазикенова. — Никто не ожидал, что за такое короткое время Сереже удастся сделать группу. И неплохую группу!

Мама пересказала мне эти слова, но я-то знал, что группе невероятно далеко до совершенства. И наше волнение сказалось. И качество аппарата.

Мы с Юрием Васильевичем отработали Новый год, много вечеров отработали. На одном из них Юра немножко не выдержал. В одном месте требовалось взять высокую ноту, а он то ли простыл, то ли уже мутация начала сказываться, — вот и не вытянул это место. Бросил микрофон. Убежал со сцены. Слезы там… Я говорю, ничего, радость, моя, успокойся. Через год мы из тебя сделаем звезду. Посмеялись вместе… Поскольку даже не предполагали, что уже через несколько недель окажемся в центре пусть слабенького, но все же внимания меломанов.

После Нового года я решил сделать несколько пробных записей того, что мы наработали с Юрой. Записывались в ДК «Орбита», куда я устроился по совместительству, чтобы иметь доступ к хорошей аппаратуре. И вот однажды едем с Шатуновым в автобусе из «Орбиты» в инкубатор, а она, зараза, песня-то наша, где-то там впереди играет. Кто-то из молодых на свой «мафончик» записал. Мы, конечно, удивились, слегка обрадовались. Шатунов у паренька, что впереди сидел, спрашивает:

— Это что за музыка?

Тот отвечает:

— Какие-то «Оренбургские мальчики», наша группа, оренбургская…

— Какие «Мальчики»?! Обалдел, что ли? — вмешался в разговор его приятель. — Это группа «Ветерок».

Мы с Шатуновым переглянулись. Я подумал, не пора ли записать свой альбом? Не пора ли представиться насторожившейся публике:

— Здравствуйте, мы — «Ласковый май»?

Но для этого требовались новые песни. Из тех, что у меня уже были, для Шатунова подходили не все…

Глава 5. Метель в чужом Тюльгане

После новогодних вечеров у меня начался нудный, томительный простой. Юра укатил на каникулы в Тюльган, к своей тетке. Я слонялся по наполовину опустевшему интернату, прикидывал, какие из исполненных Юркой песен оставить в его репертуаре, какие — нет… Картина складывалась невеселая: песни, которые сложились в армии, шатуновского образа не подкрепляли. Может потому, что уже звучали в другом исполнении, несли на себе легкий отпечаток другого прикосновения? А песен для Шатунова не придумывалось…

Сама песня, какая бы ни была, пишется у меня за минуты. Вся полностью. Но это, когда ты садишься за инструмент и знаешь, о чем напишешь, когда живешь настроением новой песни. Но дорога к этой счастливой творческой минуте может занимать и месяц, и год, и два… Когда осуществятся те замыслы песен, которые роились во мне, я не знал. Настроения, понятно, это не прибавляло.