Сергей Николаевич - Майя и другие

В какой-то момент я понял, что не могу больше смотреть в экран, захлопнул крышку лэптопа и вышел на улицу, к морю.

На берегу было пустынно. Серая гладь холодного Балтийского моря сливалась с хмурым, пасмурным небом. И на этом бледном, пепельном, чуть подсвеченном закатным солнцем фоне плыли друг за другом лебеди. Никогда я их тут не видел. Никогда они сюда не прилетали. Потом даже местные орнитологи удивлялись и выдвигали свои гипотезы. Но я-то знаю, кто их прислал!

…Билет менять не пришлось. Через день-два поступило сообщение о том, что государственные похороны отменяются. Церемония пройдет в Германии в присутствии только самых близких. Директор Большого В. Урин озвучил последнюю волю покойной. “Тела наши после смерти сжечь, и когда настанет печальный час ухода из жизни того из нас, кто прожил дольше, или в случае нашей одновременной смерти, оба наших праха соединить воедино и развеять над Россией”.

Когда я дочитал до последних слов, то сразу увидел поле на опушке подмосковного леса в Звенигороде, где до сих пор стоит огромный валун, на котором выбиты три буквы “Л”, “Ю”, “Б”. Там в 1978 году был развеян прах Лили Юрьевны Брик. Спустя много лет Майя выберет и примерит на себя этот финал, как когда-то примеряла Лилины бриллианты…

Когда на девятый день я дозвонился Родиону Щедрину со своими соболезнованиями, он, терпеливо выслушав меня, задал один-единственный вопрос.

– А, скажите, Сережа, ведь правда, Майя ушла красиво?

И получив утвердительный ответ, повесил трубку.

Ричард Бартон

Жизнь без нее проходит впустую

Фрагменты из дневников[1]

Перевод с английского Веры Пророковой

При разводе с Элизабет Тейлор он попросил оставить ему Большую британскую энциклопедию. Больше всего на свете он любил книги и прочитал за свою жизнь их столько, сколько не снилось всем труженикам Голливуда, вместе взятым.

Еще он любил писать и даже всерьез подумывал о том, чтобы запереться на месяц-другой у себя в деревушке Селиньи в Швейцарии и сочинить какой-нибудь грандиозный роман, ну или хоть небольшую повесть. Как и всех незадачливых графоманов, его не покидала мысль, что, сложись жизнь иначе, он бы давно стал серьезным писателем.

А еще он очень любил свою жену, не переставая удивляться этому обстоятельству все пятнадцать лет, что они были вместе, и даже после, когда они расстались, использовал любой повод, чтобы воссоединиться с ней хотя бы на театральной сцене или съемочной площадке. Впрочем, она тоже любила его.

Об этом написаны тонны книг, сняты километры кинопленок, опрошены все возможные свидетели и участники событий. Теперь, когда не стало и ее, дошла очередь до дневников Бартона. Там все как было. Без прикрас! Нищее детство, годы службы в армии, попытки пробиться на сцену. Ревниво и жестко о коллегах. И, конечно, о Лиз, об их любви-ненависти, о его алкоголизме и депрессиях, об их бурных ссорах и страстных примирениях. Все это на изнурительном фоне бесконечных съемок, в окружении бесконечных толп поклонников, под прицелом фото– и кинокамер, ловящих каждый их взгляд, движение, улыбку. “Лиз и Дик”, “Дик и Лиз”…

Какая ужасная жизнь, завистливо скажут одни. Какая прекрасная жизнь, вздохнут другие. А в дневниках Ричарда Бартона – это просто одна-единственная жизнь, которую он проживал широко, со вкусом и размахом, почти недоступным современным звездам. Почему? Да потому, что и он, и Элизабет Тейлор были не звездами, а олимпийцами Великого Кино, богами и героями, которым позволено все: суперфильмы, супергонорары, супертраты (один бриллиант Круппа, который он ей подарил, чего стоит!). Поэтому они не слишком-то трепетали по поводу лишних килограммов или кассовых сборов. Все знали, что они великие, что равных им нет. Впрочем, когда успех стал изменять, а фильмы – проваливаться один за другим, с любовью тоже что-то случилось. И об этом “тоже” можно прочесть в его дневниках. Наверное, для них обоих кино и жизнь были слишком завязаны друг на друге и порознь не могли существовать.

Собственно, тогда-то и возникли у Бартона мысли запереться в швейцарской глуши и писать, писать… Многие страницы его дневника сочинены именно там, но большинство – между съемками и разъездами. Чтобы поддерживать соответствующий уровень жизни, ему приходилось много мотаться, подчас соглашаясь участвовать в совсем уж позорном трэше. Писательство оставалось для него любимым, но необязательным занятием, на которое под конец уже не хватало ни времени, ни сил. Все отнимали съемки, выпивка и… Лиз.

И только теперь, когда эти разрозненные записи тщательно собраны и прокомментированы биографом Крисом Уильямсом, начинаешь понимать, что, похоже, главная роль прошла мимо Бартона. Как, впрочем, и голливудский “Оскар”, который так ни разу ему и не достался, став причиной тайных драм, ссор и слез, о которых мы узнали только сейчас. Он действительно мог бы стать настоящим писателем, этот хмурый валлиец с мечтательными голубыми глазами, взгляд которых многоопытная Шанель сравнивала с поцелуем.

Говорят, что Элизабет Тейлор до последнего вздоха сохраняла и не расставалась с письмом, которое Бартон адресовал ей как раз накануне собственной смерти. У этой великой истории любви логичный и красивый финал: кино закончилось, герои ушли, бриллианты распроданы. Слова остались.

Сергей Николаевич

2 июня 1965 г. Встал [в] десять утра, а погода пасмурная. Имел бурную ссору с Берт [Элизабет Тейлор] и обвинил ее, в числе прочего, в дешевом вкусе. Она меня, в числе прочего, обвинила в снобизме. Я сказал, что с ней мне интересно только в кости играть. Про все другое забыл.

20 марта 1966 г. Ходили на ланч с Витторио Де Сика[2], его женой и двумя их мальчиками. Один из них играл на гитаре – вот уж кошмарный инструмент, хуже губной гармошки и расчески с папиросной бумагой. А Де Сика смотрел на сына с неприкрытым восхищением. У него было лицо дебильной и чем-то пристукнутой рыбы. Еще один потерянный день в череде прочих, о которых в будущем предстоит вспоминать с сожалением. Что же нам делать… Да будь все п…! Вперед, только вперед!

1 апреля 1966 г. Ну и денек! Около 11:30 я пришел на примерку костюма [для “Укрощения строптивой” Франко Дзеффирелли[3]]. Вполне хорош – по крайней мере, лучше предыдущих. За ланчем я был так раздражен, что вышел из-за стола, только прорычал: “Прошу меня простить, я не в духе”. Шумдит [ЭТ] с присущим ей неизбывным тактом сказала: “Неужели, Ричард?” Я прорычал в ответ нечто остроумное, вроде “Пасть закрой”, и отправился на бешеную прогулку с Эен Co [их собакой]. Вернувшись, я кинулся целовать Шумдит, а затем снова набросился на нее с упреками. Затем мы еще пуще целовались.