Глеб Голубев - Заболотный

Даниил Кириллович снова склоняется над картой. А я, чтобы не мешать ему, выхожу на веранду.

Уже глубокая ночь. Где-то в соседнем дворе воют собаки.

Черные листья пальмы заслоняют небо, но я все-таки пытаюсь по узорам созвездий найти север. Но ни Полярной звезды, ни знакомого ковша Большой Медведицы так и не отыскал — они, видно, прятались за крышами где-то у самого края неба. Вздохнув, я отправился спать.

А утром, за завтраком, Высокович, словно прочитав мои тайные мысли, торжественно сказал:

— Ну-с, друзья мои и соратники, рад вас обрадовать. Получено высочайшее распоряжение свертывать нам манатки и возвращаться в родные пенаты. Вызываю Редрова из Пуны, будем заказывать билеты на ближайший пароход, — вот только надо подумать: через Марсель поедем или на Одессу.

Домой, домой! Я едва не запрыгал на стуле, как мальчишка.

— Владимир Константинович, а как же с моей просьбой? — озабоченно спросил Заболотный.

— Как ни удивительно, она удовлетворена. По высочайшему разрешению нашего царственного шефа вам дозволяется на месяц задержаться в Джидде, представив потом подробный отчет с точным указанием израсходованных сумм до копейки!

— Отлично! — оживился Заболотный. — Месяцок, правда, маловато…

— Куда вы собираетесь, Даниил Кириллович? — недоумеваю я.

— В пекло, — саркастически отвечает вместо Заболотного Высокович. — Нашему уважаемому Даниилу Кирилловичу мало бомбейской жары. Он еще хочет погреться в самом пекле, для чего задумал совершить паломничество в Мекку. Или вы отошли втайне от православной веры, сознавайтесь?! Перешли в мусульманство?

— Вы правда едете в Мекку? — спрашиваю я Заболотного.

— Правда, если меня туда пустят, — смеется он.

— А домой?

— Придется отложить, — вздохнув, говорит Заболотный и как-то странно, с хитринкой смотрит на меня. — Вы от меня кланяйтесь Киеву, Днепру, Володимирской горке…

— Я с вами, Даниил Кириллович, — неожиданно даже для самого себя говорю я. — Ведь вам нужен помощник?

ДОРОГОЙ ПАЛОМНИКОВ

В Адене мы расстаемся с Высоковичем. Этот пароход не заходит в Джидду, и нам придется пересесть на какой-нибудь другой.

Но сделать это оказалось не так-то легко. Сначала мы четыре дня томимся в карантине на маленьком, совершенно голом и выжженном солнцем островке посреди залива. На нем только несколько унылых бараков. «Медицинский» надзор выполняют два надсмотрщика сомалиса да подслеповатый, совершенно оборванный уборщик мусора.

Загнанные в карантин предоставлены целиком сами себе: ловят рыбу, с вожделением глядя на море, купаться в котором не дают акулы, и с тоской ждут минуты освобождения. Правда, можно отправлять на берег в стирку белье, заказывать через лодочников любые продукты, даже самому съездить на базар, сунув в ладонь сомалиса традиционный бакшиш, — он в здешних краях открывает любые двери гораздо лучше сказочного «сезама». Нельзя только самовольно совсем покидать остров до срока. А если вы возвращаетесь в барак ночевать, целый день проведя на берегу, то какое же это нарушение карантина…

Наконец эта комедия кончается, и нам разрешают перебраться на берег.

День за днем мы ходим с Заболотным в порт, но никак не удается уехать из постылого, выжженного солнцем, пыльного Адена. Пароходов в зачумленную Джидду нет.

Толстый портовый чиновник в засаленной красной феске каждый раз с любопытством рассматривает нас. Мы явно внушаем ему какие-то подозрения. Себя я не вижу со стороны, но зато могу понять недоумение чиновника, взглянув на Заболотного: заплатанная и выгоревшая почти до белизны военная куртка непривычного для здешних мест российского покроя, левое плечо оттягивает потрепанная кожаная сумка, набитая инструментами, в петлицу куртки с вызывающим щегольством вдета уже увядшая алая роза, — Даниил Кириллович не может пройти равнодушно мимо цветка…

— Что заставляет вас так торопиться в благословенную Джидду, эфенди? — не вытерпев, спрашивает чиновник.

— Чума, сударь, чума.

У чиновника от испуга отвисает челюсть. Он торопливо отодвигается, стараясь держаться подальше от нас, словно боясь немедленно заразиться. Пожалуй, теперь мы долго не получим билетов ни на один пароход. А может, наоборот, поскорее выгонят отсюда с перепугу?

— Хоть на самбуках контрабандой плыви, — ворчит Заболотный.

Мы выходим на набережную и уныло смотрим на море, ослепительно сверкающее под солнцем. И — о радость! — в гавань вползает маленький пароходик. «Мухаммед» — торжественно выведено неровными буквами на его грязном борту.

Пароход грузовой, однако вся палуба занята паломниками. Завтра он отправится в Джидду. Но примут ли нас на борт? Уж больно не похожи мы с Заболотным на паломников.

Однако деньги вполне заменяют благочестивость, и утром нам удается уговорить капитана захватить нас с собой.

Посадка на пароход напоминала военный штурм. Полуголые, изможденные паломники с криками бежали по трапу, лезли прямо через борт, спеша занять места. Каждому полагается клочок палубы площадью не больше двух квадратных метров.

Не успевшие взобраться на борт, цеплялись за якорные цепи. Матросы сталкивали их баграми в воду.

Палуба напоминала какой-то плавучий цыганский табор. В одном углу находчивый паломник — судя по одежде, мелкий купец — уже устроил походную печку из трех кирпичей на железном листе и варит похлебку. Соседи с завистью косятся на него, жадно принюхиваясь к вкусному запаху.

Рядом на потрепанном коврике, обратившись лицом к заветной Мекке, до которой еще надо долго плыть, истово молится старик с морщинистым суровым лицом. Белая чалма у него на голове свидетельствует, что он уже не впервые отправляется на поклонение к священному гробу пророка и заслужил за это почтенный титул хаджи.

Кто спит, растянувшись прямо на грязной палубе, кто играет в кости, кто просто мирно и неторопливо беседует с соседом, пытаясь спрятаться от жгучего солнца в тени раскаленной трубы. И так день за днем, пока наш пароходик медленно плывет по ослепительно синему морю, со скрипом переваливаясь с волны на волну.

Раскаленный воздух, который страшно вдыхать, солнце такое палящее, что небо становится багровым и словно пылает… Даже от воды тянет не прохладой, а зноем. И, довершая эту картину настоящего пекла, на горизонте день за днем все тянутся совершенно мертвые красно-бурые горы…

Все дни напролет Заболотный проводит среди людей, без конца толчется в этой пестрой толпе. Находит добровольных переводчиков и с их помощью заводит длинные, обстоятельные беседы, терпеливо расспрашивает каждого, чем он занимается, откуда плывет. Я поражаюсь его таланту быстро располагать к себе совершенно незнакомых людей, да к тому же еще недоверчиво настроенных к каждому европейцу. Но столько неподдельного уважения, внимания и доброты во всем облике Заболотного, в его манере разговаривать, слушать, так ласковы его детские голубые глаза, что постепенно перед ним раскрываются даже самые одинокие и ожесточенные сердца.