Клара Лучко - Я - счастливый человек

— Ну какая разница, — говорю я. — Я платочек сверху повяжу, и не будет видно, есть у меня коса или нет.

Вдруг в гримерную входит ассистент режиссера Арто и говорит:

— Лучко – к Пырьеву… Пойдемте.

Меня привели к Пырьеву. Он посмотрел на меня и обратился к Арто:

— Надо орденочки ей какие-то надеть. — И тут же мне: — А ну-ка сними платок…

Я снимаю.

— Что это такое? Почему у тебя одна коса? Что за небрежность?

— Иван Александрович, — робко говорю я, — никто не виноват. Другой косы у гримеров не было. Ну какая разница… Я платок повязала…

— Нет-нет. Тебе надо две косы…

Арто получил нагоняй. Гримерша тоже.

— Из-за тебя нам попало, — сказали они с обидой.

Но я-то при чем…

Арто повел меня в фотоцех. Фотограф командует:

— Смотри вправо, голову влево, повернись сюда…

И вот я сижу в такой позе – с кривой шеей, с куда-то заведенными глазами, а в это время открывается дверь и стремительно входит Пырьев.

— Ты чего так сидишь?

Схватил меня за голову, резко повернул. И фотографу:

— Ты вот так ее снимай. Мне просто надо снять. Просто… Понял?

Я думаю: «Боже мой, действительно он такой, как о нем говорят. Если вдруг меня утвердят, то как я буду сниматься у него? Нет, я не смогу. Я крика и грубого отношения никогда не терпела».

Прошло какое-то время, и я узнаю, что у меня будут кинопробы на роль молодой героини Даши Шелест.

Перед пробами Иван Александрович сказал мне:

— Я хочу, чтобы снимались ты и Владлен Давыдов. Он жениха твоего будет играть. Должна быть красивая идеальная пара. Я буду вас снимать, но вы будете пробоваться наравне со всеми.

Через несколько дней на студии я встретила Довженко.

— Девушка, — сказал он, — только что закончился художественный совет. Вас утвердили. Поздравляю и желаю успеха. Вы будете много и успешно сниматься в кино.

Сказать, что мне было очень приятно, значит, ничего не сказать. Я была счастлива.

Я никогда не забуду коридора студии «Мосфильм». Иду со съемки, и навстречу мне Александр Петрович Довженко. Выдающийся кинорежиссер. Очень красивый человек. Грива седых волос, зеленая шляпа, в руке палка. Он проходит мимо меня и вдруг поворачивается и говорит:

— Девушка, мне нужно ваше лицо.

Я растерялась. Только и смогла пролепетать:

— Пожалуйста.

— Я снимаю картину «Мичурин». Для вас у меня нет роли, но мы будем снимать сцену, очень важную, когда академик Пашкевич произносит речь перед студентами на встрече Нового года. И мне нужен только один ваш крупный план.

— Я сейчас разгримируюсь и приду, — ответила я.

Через некоторое время прихожу в павильон и чувствую: что-то случилось. Довженко лежит на диване, пахнет какими-то лекарствами, над ним склонился студийный врач. Оказывается, у Довженко был сердечный приступ. Только что уехала «скорая помощь». Я подумала: съемки не будет. Повернулась, чтобы никого не беспокоить и тихо уйти. А он заметил меня и говорит:

— Девушка, подождите! Съемка будет. Обязательно будет. Подойдите ко мне.

Я подошла. Он усадил меня рядом и начал читать монолог:

— Последняя минута девятнадцатого века. Вижу миллионы человеческих глаз, устремленных в грядущее столетие, двадцатый век! Что принесет он науке? Человечеству?..

Он читал так темпераментно, так проникновенно, забыв о приступе, будто ничего не случилось. А я думаю: «Господи, ну зачем он тратит силы, ведь надо снять один крупный план. Только один».

Довженко подозвал художника по костюмам и гримера. Он отнесся к моему внешнему виду так, словно я играла главную роль.

Когда из гримерной я вошла в павильон, там было по-прежнему тихо. Люди переговаривались вполголоса. Александр Петрович долго выбирал место, где я должна стоять, советовался с оператором, какой нужно поставить свет. И опять начал читать новогоднюю речь. Это было похоже на колдовство.

Я почувствовала, что со мной что-то начинает происходить, и казалось, что я все могу сделать – скажут: «Клара, лети!», и я – раз, и полечу.

Этот крупный план я запомнила на всю жизнь. Как будто я прошла школу великого Довженко… А ведь был снят всего один только кадр, правда, снимали его всю смену.

Вскоре началась работа у Пырьева в группе «Веселая ярмарка». Перед тем как отправиться в экспедицию, мы записывали песни на студии звукозаписи. К концу смены осталось только записать куплеты, которые должны петь Катя Савинова, Андрей Петров, Борис Андреев и я.

Но почему-то Борис Андреев на запись не пришел. Ассистент режиссера испугалась, что ей попадет. Она не узнала заранее, будет ли Борис Андреев. Ассистент побежала по студии, стала искать, нет ли какого-нибудь певца, чтобы пришел к нам.

В это время рядом писали оперу, там бас был. Она подошла к нему:

— Вы не можете прийти к нам и записать всего несколько фраз?

Он говорит:

— Конечно, пожалуйста. Но к кому это «к вам»?

— К Пырьеву…

— A-а, к Пырьеву… Я с удовольствием.

И пришел. Большой, солидный, спокойный человек. Ассистент побежала к Пырьеву:

— Иван Александрович, вы меня извините, Борис Андреев не явился, его нигде нет. Мы всюду звонили. Но мы привели оперного певца, и он может вместо Бориса Андреева спеть, у него бас.

Пырьев сверкнул глазами, но промолчал.

— Хорошо. Начнем. Значит, так, вот тут надо петь: «И чего-нибудь съедим…» Сможете?

Певец говорит:

— Конечно, смогу.

Заиграл оркестр, он послушал, про себя что-то помычал и сказал:

— Я готов. Будем писать.

И мы поем:

Погодите, не спешите, мы боимся опоздать…

И оперный певец вступает:

И чего-нибудь съеди-им-м…

— Так, — говорит Пырьев. — Все хорошо. Но вот этого «м-м» – не надо. Понимаешь?

Певец кивает. Он привык, что в опере надо выпевать каждое слово, делая его округлым. Буква «м» должна присутствовать.

Начали. Опять: «Погодите, не спешите…» Пишем до конца, и опять оперный певец: «И чего-нибудь съедим-м-м…»

Пырьев, чувствую, теряет терпение.

— Слушай, я сказал, что «м-м» – не надо. Ну не надо «м-м».

Глаза у Пырьева злые. И когда певец в третий раз спел точно так же, Пырьев пошел на певца:

— Сколько раз я тебе должен повторять: «м-м» – не надо, не надо-о «м-м»…

Смотрю, певец попятился, отступил и вдруг повернулся и выбежал из павильона. Я думаю: Боже мой, как сниматься у такого режиссера… Это невозможно! Если он на меня закричит, я ничего не смогу сделать.

Но Пырьев был очень тонким, умным, талантливым режиссером, чувствующим и понимающим природу актера. На меня и на Катю Савинову он никогда не кричал. Даже если мы что-то делали не так, Иван Александрович только глазами поведет… Потом найдет какой-нибудь другой объект, выкричится, а затем поворачивается к нам и спокойно говорит: