Владимир Вернадский - Коренные изменения неизбежны - Дневник 1941 года

Мое выступление в защиту религии: я ставлю или ставил сознательно на равное место философию, науку, религию. Это раздражает. Как-то Лузин[98] мне предложил вопрос - религиозен ли я? Я ответил положительно. Но я не вижу ‹в мире› проявлений Бога и думаю, что это представление вошло в человечество не научным путем и явилось следствием неправильного толкования окружающей нас природы (биосферы и видимого и ощутимого космоса). Элемент веры есть и в большевизме. Мистика мне чужда, но я сознаю, что нам неизвестны огромные области сознания, доступные, однако, до конца научному, поколениями длящемуся исканию. Я давно не христианин и все высказывания диалектиков-материалистов считаю в значительной мере «религией» философской, но для меня ясно противоречащей даже современной науке. «Сознание» - «мысль» - в атомистическом аспекте связано с определенными изотопами. Метампсихоз [99] в этом отношении - дальше идти нельзя пока допустим, но едва ли можно думать, что личность ‹после смерти› сохраняется. Гилозоистический пантеизм, может быть, одна из форм будущих религиозно-философских исканий. От витализма я так же далек, как от материализма. Думаю, что живое отличается от мертвого другим состоянием пространства. Это все доступно научному исканию. Может быть, наибольшее понимание дает для отдельного человека не наука его времени, а мир звуков музыка.

29-31 мая Общее Собрание Академии Наук, в котором подняты общие вопросы, частию заставившие меня задуматься над темами работы своей и Лаборатории и выступить принципиально, что я делаю редко. В этой сессии подняты основные вопросы - и научно-государственные, и вопросы организации самой Академии.

Очень поразило и поражает меня явное ослабление и старение Академии. Чаплыгин[100] страшно поддался и трогательно нежен со мной. Приходится доживающим ‹свой век› переживать трагедию жизни - ее «загадку» - в грубой форме быстрого исчезновения того поколения, к которому относишься. Их еще много - от 70 до 80 ‹лет›, но они быстро исчезают. Если проживешь еще 10 лет, это будет менее ощутимо, так как их меньше осталось и уходят они из жизни медленнее - так будет казаться.

Академия это очень чувствует: Президиум из Комарова, Шмидта, Чудакова все серьезно больны. Мне кажется, у Комарова и Шмидта - ‹был› удар. От этого не оправляются, и люди, так заболевшие, не могут вести такую ответственную работу без вреда для себя и для Академии. Но нет путей из этого выйти, едва ли они из личных или идейных соображений уйдут сами. На это у них нет сил люди все честолюбивые.

Грубое постановление Президиума об Институте по экономике. Это все наследие Коммунистической Академии. Там всегда был, в общем, резко более низкий научный уровень и всегда был дележ пирога и чисто буржуазное желание больше зарабатывать - ‹это› так характерно для партийных работников Академии, для «секретарей» (как говорил покойный Сушкин[101] : «Ученые коты могут рассуждать только от печки»). Мы все это видим и знаем - в академической среде партийный состав среди научного персонала явно ниже ‹беспартийных›. Интриги - характерное явление среди партийцев, к сожалению и к огромному вреду для государства. Мне кажется, морально и интеллектуально партия ослабела. Это было видно и сегодня, когда Ярославский возражал (очень неудачно и слабо) Капице.

Прения были интересны. Первым выступил я - совершенно неожиданно ‹для себя›.

Я указал, что в своем плане организации научной работы Президиум не коснулся того, что нам нужно. Он хочет руководить и контролировать нашу работу, тогда как об основных данных, необходимых для работы, он не заботится. Так, большинство наших помещений никуда не годятся, так как переезд учреждений Академии Наук ‹из Ленинграда в Москву› семь лет назад был временный - мы приехали и поместились в негодных помещениях. Нельзя с этим мириться.

Еще хуже - если ‹это› возможно с оборудованием. Всем ясно - и это учитывается, - что современный завод или фабрика требуют прежде всего соответствующего для их целей здания. В плохих помещениях можно оставаться только временно. Но еще важнее - отсутствие научных приборов или долголетия их постройки. У нас годами строятся циклотроны, которые в Америке и, по-видимому, Японии строятся месяцами. До сих пор у нас один циклотрон, построенный в 1939 году в бытность мою директором Радиевого Института. У нас нет ни одного масс-спектрографа, который ‹впервые за рубежом› был построен 30 лет назад, - у нас они построены, но не использованы. Когда мы три года назад начали его строить в нашей Лаборатории, то модель этого московского масс-спектрографа мы видели и пользовались советами ее строителя профессора Яковлева. Нам отказали в покупке масс-спектрографа за границей, без которого нельзя работать по изотопам; нам дали деньги - достаточно - и материалы, которые мы доставали с трудом. Мастера могли работать в свободное время за большую оплату своего труда. Работа была всячески заторможена. Мы нашли талантливого конструктора и в этом году надеялись ‹построить› два масс-спектрографа. В 1940 году Нир в Америке упростил ‹масс-спектрограф› для легких элементов, а затем доделал большой ‹масс-спектрограф› Бэнбридж. То же американский. Но прошло три года - и наша работа стоит.

Сейчас поставлена проблема урана как источника энергии - реальной, технической, которая может перевернуть всю техническую мощь человечества. Я начал работать в области радиоактивности почти сейчас же после ‹ее› открытия - больше 30 лет назад, и ясно вижу, что это движение не остановится. Но у нас идут споры - физики направляют внимание на теорию ядра, а не на ту прямую задачу, которая стоит перед физико-химиками и геохимиками, - выделение изотопа-235 из урана. Здесь нужно идти теорией, немедленно проверяя ‹ее› опытом. Начал работать большой циклотрон в Калифорнии, и сразу мы получили новые и неожиданные для всякой теории результаты: во-первых, по указанию американской прессы, удалось разбить урановое ядро так, что получается почти только ‹изотоп-›235, и, во-вторых, ‹азот› № 14 переведен в радиоактивный углерод С14. Этот тяжелый углерод живет тысячу - по-видимому, больше - лет, и ‹он› радиоактивный. Это открытие огромного теоретического значения. Не отрицая, конечно, значения теории, я считаю, что сейчас не она должна привлекать к себе наше внимание - а опыт и новые нужные для этого приборы. Теория ограничена посылками - а сейчас здесь природные явления и опыт могут и действительно расширяют ‹…›[102] .

Несколько дней не писал.