А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова

Почти то же самое, что и о концентрационных лагерях, можно сказать и о военно-лечебных заведениях для военнопленных. Обыкновенно режим легче и условия жизни лучше всего в прифронтовых лазаретах, в которых пленные помещаются вместе со своими недавними противниками и где, в особенности в отношении тяжелораненых, между ними не только не делается никакой разницы, но даже как будто стараются усиленной заботливостью выразить и уважение к храбрости врага, и участие к его несчастью; а всего тяжелее и хуже условия бывали в тех из лазаретов, предназначенных специально для русских, в которых пленные офицеры и солдаты помещались вместе.

Мне вспоминается, как в таком прифронтовом госпитале в Сатмар-Неймете, где я пробыл около месяца, доктор граф Буда-Белла просиживал целые ночи, лично дежуря у постели тяжелораненого русского прапорщика, и никому – ни старшему врачу госпиталя доктору Гуго Мольнару, ни немецким и венгерским офицерам – не казалось в этом ничего необычного, ничего, что не было бы в порядке вещей. И то же самое показалось бы всем и прежде всего мне самому чем-то странным и почти неуместным в Будапеште в [резервном] госпитале № 3, где я лечился позже, несмотря на всю медицинскую добросовестность младшего ординатора доктора Иштвана Ствовара и бесконечное добродушие врача-хирурга баронессы Рихард Зомбары.

В то время как военнопленные офицеры почти все без исключения и почти все время своего плена провели в лагерях, громадное большинство пленных солдат назначалось на работы всякого рода и находилось в лагерях лишь более или менее короткий срок.

На всех почти работах пленные пользовались относительной свободой по сравнению с условиями жизни в лагерях, в особенности те из пленных, которые попадали на полевые работы в какую-нибудь крестьянскую семью, глава которой находился на фронте. Почти бытовым явлением было в этом случае сожительство военнопленных со своими домохозяйками. Следует заметить, что из России все время поступали сведения о таких же явлениях. И солдаты, и офицеры получали постоянные письма об изменах своих жен и невест. Иногда они сами сообщали об этом, иногда сообщали родные и близкие мужа. Было несколько случаев самоубийств офицеров, получивших такие известия, но, в общем, большинство принимали эти вести хладнокровно, будто заранее примирившись с чем-то неизбежным. Как будто даже более изумлялись тому, что наша военная цензура пропускает письма с подобными сообщениями, чем самим сообщениям. Помню, что особенно изумляло подобное отношение русских военнопленных к известиям о супружеских изменах пленных же итальянцев, которые в плену выказывали себя примерными семьянинами.

Возвращаюсь к положению военнопленных на работах. Наиболее легким было положение пленных, согласившихся работать на фабриках, изготовлявших снаряды. К поступлению на них пленных принуждали иногда голодом и телесными наказаниями, но чаще всего просто соблазном сытой жизни. Иногда казалось, что тебя ударили по лицу, когда какой-нибудь австрийский офицер насмешливо говорил, что они могут вести войну с русской армией снарядами, сделанными русскими руками, и что, если бы у них не хватило людей для пополнения своей армии, то русские пленные за хороший паек или просто под угрозой наказания пошли бы на фронт против своих соотечественников…

Хорошо устраивались также солдаты, знавшие немецкий язык, поэтому, кроме немцев, находились в привилегированном положении и евреи. Последним, кроме этого, приходили на помощь их соотечественники, которыми в Австрии во время войны были переполнены тыловые командные должности. Так как на должности старших и надсмотрщиков в рабочих командах военнопленных обыкновенно назначались военнопленные же фельдфебеля и старшие унтер-офицеры, владеющие немецким языком, то как-то получалось, что многие пленные евреи оказывались, попав в плен, фельдфебелями и старшими унтер-офицерами и георгиевскими кавалерами всех четырех степеней. Я никак и до сих пор не могу догадаться, откуда они доставали такое количество Георгиевских крестов.

Этот маскарад вызывал озлобление и антисемитские настроения в массах пленных, хотя справедливость требует указать, что, занимая должности старших в рабочих командах, канцеляристов и переводчиков, военнопленные евреи злоупотребляли своим привилегированным положением ничуть не больше, хотя и не меньше, чем военнопленные других национальностей, занимавшие те же места. Мне известны даже случаи, например в лагере Эстергом в Венгрии, когда евреи-военнопленные какого-либо лагеря собирались на импровизированные митинги для выражения порицания и оказания давления на тех своих соотечественников, которые своими действиями вызывали особенное озлобление среди пленных. «Мы не хотим, чтобы из-за этих нескольких мерзавцев нам потом делали в России погромы», – было обычным доводом на этих собраниях.

К сожалению, следует отметить, что когда в России произошла революция, она была принята как гарантия безнаказанности всеми, кто свое личное благополучие строил на угнетении других пленных, и после нее уже никто не думал считаться с уговорами и более порядочных и более благоразумных своих соотечественников.

Чтобы не быть односторонним и несправедливым, я должен указать, что мне приходилось и слышать, и лично встречать евреев, сумевших заслужить в плену и уважение, и право на благодарное воспоминание. Я назову мадьярского еврея доктора Гуго Мольнара в госпитале в Сатмар-Немете, или Шара, бывшего подрядчиком и поставщиком в Кёсегском госпитале, о которых, вероятно, с благодарностью вспоминают те из русских военнопленных, которые имели с ними дело. Из военнопленных русских евреев мне вспоминается вольноопределяющийся Гавриил Рутштейн Таврический, студент-медик, кажется, Яффского университета, служивший лаборантом в госпитале Сатмар-Немете. Для того чтобы облегчить русским военнопленным признание инвалидами и возвращение на родину, он подменял взятые на исследование мокроту и кровь не больных туберкулезом пленных с мокротой и кровью больных; при этом, в случае раскрытия его действий, ему грозили не только потеря места, но и серьезное наказание…

Но уж так устроена человеческая память, что дурное запоминается прочнее и крепче, чем хорошее, да и случаев вспоминать дурное было более, чем вспоминать хорошее, и поэтому пленные в громадном большинстве проникались погромными настроениями.

Вообще же все старшие команд и рабочих партий, канцеляристы и переводчики из военнопленных без различия национальностей пользовались в громадном большинстве случаев вполне заслуженной ненавистью своих сотоварищей по плену. Они вступали в сделки с младшим командным составом и низшей администрацией лагерей из австрийских низших чинов, недодавая полагавшегося пленным довольствия, умышленно неверно переводили жалобы и заявления пленных, чтобы покрыть злоупотребления и т. п.