Довлатов — добрый мой приятель - Людмила Яковлевна Штерн
— Буду обращаться с исключительной осторожностью.
«Обращаться с исключительной осторожностью» — цитата из популярной тогда книжки «Физики шутят». В ней ехидно расшифровывались клише из научных статей. Например, фраза «слегка повреждены в ходе эксперимента» означала, что прибор уронили на каменный пол и вдребезги разбили. А «обращались с исключительной осторожностью» означало, что прибор не уронили на пол и не потеряли от него жизненно важные винтики. Довлатов, вероятно, этой книжки не читал.
— Почему вы смеетесь? — Он впился в меня тяжелым взглядом. — Что-нибудь не так?
— Все так, буду беречь как зеницу ока.
— Когда вам позвонить?
— Через неделю.
— Я позвоню вам завтра.
— Боюсь, я не успею до завтра все прочесть.
— Постарайтесь успеть. Вы, может быть, не догадываетесь, но я не смогу нормально существовать, пока не услышу вашего мнения.
Сказано это было громко и торжественно. Народ вокруг умолк и уставился на меня.
— Господи, Сережа. Тоже нашли себе Белинского и Добролюбова. Какое значение может иметь мое мнение!
— Огромное. Должен вам сказать, что литература, точнее, мои рассказы — это единственное, что имеет для меня значение. Меня ничто и никто больше в жизни не интересует.
«А женщины?» — хотела я спросить, но постеснялась.
— Вы подумали сейчас, зачем этот амбал мне голову морочит? — ответил на мои мысли Довлатов и вдохновенно продолжал: — Я хочу, чтобы вы знали: кроме литературы, я больше ни на что не годен — ни на политические выступления, ни на любовь, ни на дружбу. От меня ушла одна жена и, наверно, скоро уйдет другая. И правильно сделает. Я требую постоянного внимания и утешения, но ничего не даю взамен. Ваше мнение о моих рассказах для меня важно, потому что я испытываю к вам доверие. Но упаси вас бог довериться мне. Я ненадежен и труслив. К тому же пьющий.
К концу его монолога я мечтала провалиться сквозь землю. Не каждый день в коридоре Дома писателей приходится слышать прилюдно от малознакомого человека подобные откровения. Я видела Довлатова второй раз в жизни, причем в первую встречу он показался мне ироничным и самонадеянным. Что же он на самом деле за человек?
За годы дружбы с Сергеем Довлатовым я так и не нашла ответа на этот вопрос. Блистательный, артистичный, остроумный, с безупречным литературным вкусом, он сочетал в себе несочетаемые черты характера. Он был вспыльчив и терпелив, добр и несправедлив, раним и бесчувственен, деликатен и груб, мнителен, подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, закомплексован, не уверен в себе и высокомерен, жесток, щедр и великодушен. Он мог быть надежным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой весьма искусно мог унизить и оскорбить. Если принимать его слова всерьез, то было больно. Но если помнить, что для него каждое слово было литературой, то к его выпадам и уничижительным характеристикам следовало относиться с юмором.
Бог наградил его многими талантами. Кроме, наверное, самого главного: таланта и уменья быть счастливым. Но тогда я ничего этого не знала. В тот вечер меня поразил его литературный дар и ошеломила его болезненная зависимость от мнения случайных людей, и, в частности, от моего.
Из Дома писателей мы отправились к Ефимовым выпивать. Довлатовы и Ефимовы жили в двух кварталах друг от друга, и на вечеринку пришла Сережина жена Лена, оставившая маленькую Катю на попечении бабушки.
Лена, с непроницаемым лицом и темными миндалевидными глазами, была очень хороша собой. Довлатов точно описал ее в первую нашу встречу: «с загадочным древним ликом». Напрашивалось сходство с Нефертити. Впрочем, в поведении ее ничего рокового не наблюдалось. Она охотно смеялась и произвела впечатление человека мягкого и добродушного.
Вечер затянулся. Мы приехали домой часа в три ночи. Витя отправился спать, а я с папкой довлатовских рассказов и пачкой сигарет устроилась на кухне. Утром я объявила, что в русскую литературу вошел новый гениальный писатель.
— А если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, он тоже показался бы тебе гением? — медовым голосом спросил мой муж.
— Если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, тебе не пришло бы в голову задавать такие вопросы.
Когда я вернулась из университета, мама сказала, что мне оборвал телефон бархатный баритон. Через несколько минут он позвонил снова.
— Говорит Довлатов. Вас весь день не было дома.
— Что случилось?
— Я переходил улицу Герцена, споткнулся, упал и перегородил автомобильное движение. На улице дождь. Я промок и измазал пальто и брюки.
— Надо было поехать домой переодеться.
— Переодеться мне не во что. У меня есть единственное пальто и единственные брюки.
— Вы хотели высушить их у меня?
— Я хотел вызвать сострадание и дать вам два новых рассказа, которые я сочинил ночью. Надеюсь, вы уже все прочли?
Я собиралась сказать, что у меня не было времени даже открыть его папку, но вместо этого вырвалось:
— Прочла, конечно.
— Вы свободны?
— Когда?
— Сейчас. Я на Исаакиевской, в двух шагах от вашего дома.
— Вы хотите забрать папку?
— Я хочу услышать ваше мнение. Вы вчера так смеялись… К тому же у меня завелось десять рублей, и мы можем пообедать. Если вы откажетесь, я их безобразно пропью.
— Я не откажусь.
— Буду у вашего подъезда через пять минут.
Я почувствовала себя польщенной и счастливой. Довлатов пригласил меня в ресторан «Дельфин» — поплавок, пришвартованный на Адмиралтейской набережной, почти под окнами дома № 10, где в бельэтаже жил наш приятель Юра Цехновицер.
В декабре, в четыре часа пополудни в Ленинграде вечерняя тьма. А для ресторанной толпы время раннее, мы были единственными посетителями. Довлатов заказал графинчик водки, щи и шницель, я — макароны по-флотски. Он сидел напротив и, пока не принесли еду, не спускал с меня тяжелого, пристального взгляда. Такой взгляд может быть у человека, судьба которого находится в твоих руках, но такой же взгляд может принадлежать и потенциальному убийце. Впоследствии я к взгляду этому привыкла. На самом деле, это было сочетание еврейской печали и армянского темперамента, приправленное пучком разнообразных комплексов.
Но тогда в «Дельфине», я чувствовала себя неуютно и от неловкости с излишним энтузиазмом рассыпалась в литературных комплиментах.
— Я очень дорожу вашим мнением, — мрачно сказал Довлатов. — Вы не можете себе представить, как я им дорожу.
— Жаль, что от моего мнения ничего не зависит.
— От
