Джулиан Барнс - Уровни жизни

Прежде Бёрнаби сам регулировал свои романы: при виде исполина в военной форме девушки робели и нуждались в поддержке. Теперь ситуация круто переменилась, отчего он испытывал и недоумение, и восторг. Никаких экивоков, никаких свиданий. Он просит — она дает. Иногда они встречались в театре, иногда он приезжал прямо на улицу Фортюни, где, приглядевшись, чувствовал себя не то как в особняке, не то как в студии художника: стены обиты бархатом, на мраморных бюстах сидят попугаи, вазы не уступают размерами караульной будке, а ползущая вверх и свисающая вниз растительность бросает вызов ботаническому саду в Кью. И среди этого показного буйства находились те простые вещи, которых жаждало его мужское естество: ужин, постель, сон, завтрак. О чем еще мечтать? Он слышал поступь жизни.

Сара описала ему свое детство, тяготы, чаяния и успехи. А еще вражду и зависть, без которых не обходится успех.

— Обо мне говорят ужасные гадости, капитан Фред. Будто я жарю кошек и поедаю их вместе с шерстью. Будто питаюсь хвостами ящериц и павлиньими мозгами, припущенными в масле, вытопленном из обезьян. Будто играю в крокет человеческими черепами, одетыми в парики эпохи Людовика Четырнадцатого.

— Это неспортивно, — нахмурясь, прокомментировал Бёрнаби.

— Впрочем, достаточно обо мне. Расскажите о своих воздушных шарах, — попросила она.

Он пораскинул мозгами. Ходи с туза, приказал он себе. Покажи товар лицом, не тушуйся.

— В прошлом году, — начал он, — я стартовал в районе «Кристал-паласа» вместе с мистером Луси и капитаном Кольвилем. Ветер менялся от южного к западному и обратно. Мы поднялись выше облаков и, по нашим прикидкам, пересекали устье Темзы. Прямо на нас светило солнце, и, по справедливому замечанию капитана, жарища была адская. Сняв пиджак, я повесил его на одну из лап якоря и отметил, что подъем выше облаков все же дает некоторое преимущество. А именно: джентльмен может позволить себе находиться на людях без пиджака.

Выдержав паузу, он захохотал, ожидая ответного смеха, обычной награды в Лондоне, но на личике Сары играла лишь едва заметная вопросительная улыбка. Растерявшись от ее молчания, Бёрнаби, тем не менее, энергично продолжал:

— А потом, знаете ли, ветер почти утих, и мы, сидя без движения в корзине, опустили глаза… Точнее, один из нас опустил глаза, а потом привлек внимание других… Вообразите такую сцену. Внизу — бесконечные кудрявые облака, заслоняющие от нас землю, а может, дельту… а потом нам открылось поразительное зрелище. Солнце, — он сделал жест рукой, чтобы не оставить сомнений в местонахождении солнца, — отбрасывало на эти кудрявые облака тень — точную копию нашего аэростата. Мы видели шар, стропы, корзину и — что самое удивительное — свои четко очерченные головы. Впечатление было такое, словно мы разглядывали гигантскую фотографию самих себя, нашей экспедиции.

— Больше натуральной величины.

— Да-да.

Но Фред понимал, что скомкал рассказ. Ее напряженное внимание вселило в него панику. Из него будто выпустили воздух.

— Это нас роднит. Я, как вы заметили, больше натуральной величины, когда нахожусь на сцене. А вы больше натуральной величины в реальности.

Сердце Фреда екнуло и возликовало. Он заслуживал критики, а услышал похвалу. Как и любой мужчина, он был падок на лесть и вновь принял сказанное за чистую монету. И вот парадокс их положения. Каждый из двоих, по меркам обыденной жизни, был существом экстравагантным, но рядом с нею он не различал ни игры, ни притворства, ни маски. Он был одет в парадную гвардейскую форму, а она только что сбросила меха и шляпку, смахивавшую на сдохшую в гнезде сову. Фред отдавал себе отчет, что наполовину сбит с толку и, пожалуй, на три четверти влюблен.

— Если я отправлюсь в полет на воздушном шаре, — произнесла она с легкой мечтательной улыбкой, — то непременно с мыслью о вас. Обещаю. А я всегда выполняю обещания.

— Всегда?

— Всегда, если сама так решу. Разумеется, бывают такие обещания, которые с самого начала не собираешься выполнять. Но ведь это не считается, правда?

— Тогда, наверное, вы можете оказать мне честь, пообещав когда-нибудь подняться в воздух вместе со мной?

Она помолчала. Неужели он зашел слишком далеко? Но разве прямота не предполагает честного выражения мыслей и чувств?

— Но, капитан Фред, сумеем ли мы уравновесить корзину?

Это было весьма трезвое практическое соображение: он весил как минимум вдвое больше ее. Балласт пришлось бы положить на ее сторону, а когда он подойдет, чтобы выбросить мешки за борт…

Он рисовал в уме эту сценку, сверяясь с реальностью, и не сразу сообразил, что Сара, вероятно, имела в виду совсем другое. Но, как уже говорилось, метафоры давались ему с трудом.

Нет, он был влюблен отнюдь не на три четверти.

— Крючок, леска и грузило, — сказал он своему торжественному отражению в гостиничном зеркале-псише. Тусклое золото рамы меркло перед ослепительными галунами его мундира. — Крючок, леска и грузило, капитан Фред.

Он часто рисовал в воображении этот миг, пытаясь сравнить его с предыдущими случаями, когда он бывал лишь наполовину влюблен — в глаза, улыбку, шорох платья. Тогда он без труда представлял себе следующие несколько дней — и зачастую прогнозы оправдывались. А потом, как только сбывались мечты и желания, игра воображения и острота момента исчезали. Но теперь, хотя желание его, в определенном смысле, было удовлетворено так скоро и так бурно, как и не мечталось, оно лишь порождало еще более ненасытное желание. Краткие часы, проведенные с нею, будили желание не расставаться еще дольше, вообще никогда. Краткий путь от театра до улицы Фортюни звал в более долгий путь, в другие страны, где обитали те, кого она играла на сцене, и во все остальные страны мира. Путешествовать с ней повсюду. Кто-то в его присутствии отметил ее славянскую красоту. И вот он уже воображал, как поедет с нею на восток и будет сравнивать ее черты с похожими лицами до тех пор, пока она не растворится в этом физиогномическом пейзаже, и тогда останется лишь море славян и он сам, капитан Фред. Он рисовал ее миниатюрную, гибкую фигурку в седле: не в женском, а в нормальном, и чтобы она вставила ноги в стремена, будто играя очередную роль травести. А потом, виделось ему, он посадит Сару перед собой и, стиснув ее локтями, натянет поводья. Он представлял пару, связанную общими интересами, строящую совместную жизнь. Они вдвоем всегда виделись ему в движении. Его — их обоих — уносило к небесам.

Невзирая на свою репутацию богемного, светского человека, Фред Бёрнаби не мог соперничать с теми, кто ежевечерне приходил за кулисы, владея более изощренным арсеналом комплиментов. Но он был умен и изрядно поколесил по миру. Через пару недель Фред стал задумываться, в каком свете видят его окружающие, и попытался сам с собой проговорить их речи. «Она женщина. Француженка. Актриса. Она — на уровне?»