Лариса Максимова - Великие жены великих людей

Так вот. Зоя Борисовна Богуславская никогда не была «жопис». Прежде всего потому, что она сама — отдельная личность и у нее всегда была своя собственная отдельная жизнь. В том числе и в литературе. До встречи с Вознесенским она уже опубликовала восемь книг (к слову, за всю последующую жизнь от силы вышли три, а все остальное — переиздания и документалистика). Дальше — на первом месте было то, что пишет, рисует, придумывает он. А потом уже по остаточному принципу — где-то в свободные часы, во время его отлучек — она иногда что-то делала для себя. Никогда она не ставила себя вровень с Вознесенским по уровню дарования и, упаси Бог, не соперничала с ним. Ему аплодировали «Лужники», но у нее была своя собственная камерная аудитория. И этого было более, чем достаточно. У Зои Борисовны вообще есть это замечательное свойство: она не завидует. Если бы вы знали, какое это счастье — никогда никому не завидовать! Я прочитала часть из написанного ей, и уж точно пересмотрела все телевизионные передачи с ее участием: ни разу ни про кого она не сказала плохо! Ни одного обидного слова! Зоя никогда не хвалила стихи мужа, если они ей не нравились. Сегодня она смеется: «Вот такая была дура!» Не уверена. Он всегда спрашивал ее, прочитав вслух стихотворение: «Понравилось?» — и всегда видел, понравилось ли. «Скажи, что не так» — но это не значит, что принимал во внимание. Зоя никогда не говорила «нравится» или «не нравится» — но он это видел по выражению ее лица.

Вознесенский жил только работой: считал, что ему отпущен невероятный дар, требующий служения. По большому счету не отвлекался ни на что другое. «Дар выше нравственности» — так думают многие творцы. В какой-то степени Зоя была его нравственным цензором: направляла, корректировала, продолжала дружбу с людьми, которые были дороги им обоим, но на которых у Андрея Андреевича не хватало времени и сил. Не думаю, что «направлять и корректировать» Вознесенского было легко или вообще возможно, но тем не менее некоторые ее советы, как сейчас принято говорить «по жизни» его по сути спасли и сохранили.

Зоя Борисовна до сих пор равнодушна к материальному достатку. Не любит, когда о ней говорят с придыханием, не кичится своими невероятными знакомствами. Потому что она — не «жопис», она — из другого теста…

В Томске случилось еще одно важное событие — случайно проходя мимо театрального института, я прочитала объявление о наборе на первый курс. Стою в задумчивости, и вдруг кто-то мне говорит из-за плеча бархатным голосом: «Зачем вам какой-то набор? Вас и так примут такую хорошенькую…» Я была тогда худенькая, беленькая, в веснушках, очень непосредственная. Думаю, что я и привлекла обладателя этого бархатного голоса именно естественностью и прямодушием. Молодого человека звали Георгий Новицкий, он уже работал актером в театре, который приехал в Томск на гастроли. Георгий пригласил меня на свой спектакль. Мы пошли всей ватагой, с подружками. Спектакль мне очень понравился, и Георгий — тоже. А если честно, то я от него потеряла голову настолько, что забрала документы из технического вуза, куда, на радость отцу, уже поступила, сдав невероятно сложный сопромат, — и отнесла их в театральный. Отец долго мне не мог простить этого поступка, считал, что я пошла в проститутки. Так я стала студенткой Ленинградского театрального института (в Томске он находился в эвакуации), а Георгий вскоре — моим первым мужем, лишив меня невинности. Он сделал мне предложение, когда мне было 19 лет, а ему почти тридцать. Любила я его без памяти. Еще бы! Красив до невозможности, весь город за ним бегает, а он выбрал меня…

Да, он именно поэтому ее и выбрал, потому что она была НАСТОЯЩАЯ. И, надо сказать, осталась такой навсегда. Много лет спустя, когда уже и Георгия не было на свете, и страна поменялась, одно издательство заказало ей книгу «Американки» — про ее встречи с выдающимися женщинами. Одна такая встреча — с Жаклин Кеннеди, женщиной, с чьим именем связана самая непостижимая трагедия современной Америки, — состоялась в доме министра торговли Питера Питерсена и его жены Салли. Тот день был не совсем обычным — накануне газеты сообщили, что в машине, откуда только что вышла дочь Жаклин — Каролина, — взорвалась бомба. К счастью, девушка не пострадала. Она успела подняться к своим знакомым. За столом в гостиной Питерсенов в тот вечер кроме Жаклин собрались несколько молодых сенаторов, писатель Курт Воннегут, маститые журналисты из «Нью-Йорк тайме», изобретатель новых программ игр на телевидении, только входивших в моду, ну и так далее. Зое выпало сидеть между Жаклин и молодым профессором Колумбийского университета Уэсли Фишером, хорошо говорившим по-русски. Думаю, подобное общество могло смутить кого угодно. И тем не менее, воспользовавшись паузой за столом, Зоя задает Жаклин единственный вопрос, который сегодня ее волнует по-настоящему: «После случившегося с Вашей дочерью, как вы теперь поступите? Наверное, ей небезопасно оставаться в Лондоне?» Впоследствии Фишер заметил, что вряд ли кто-то другой за столом мог отважиться заговорить об этом с Жаклин. На подобный вопрос могла решиться только иностранка. Мне же кажется, что Зоя спросила это только потому, что у нее тоже был ребенок и ей в самом деле было важно узнать, что испытывает мать и как собирается поступить. «Первым мои побуждением, — ответила Жаклин, — было вернуть Каролину. Но я остановила себя. Я не должна передавать ей свой страх. Моя дочь не должна испытывать страха, иначе не выдержит».

Оставаться самим собой в самых сложных ситуациях, делать не то, что принято, а то, что хочется, что имеет значение и смысл, — удел немногих избранных. И, по-моему, Зоя Богуславская — среди них.

— Шел 44-й год, моих родителей вернули в Москву, мне тоже надо было уезжать. В Ленинград? Или все же — в Москву? Моему возвращению в столицу поспособствовало такое невероятное совпадение, как назначение ректора Ленинградского театрального института Стефана Макульского — моего мастера и гдавного учителя — директором московского ГИТИСа. Так что, ехать в Ленинград мне уже было не нужно, оставалось только перевестись из одного театрального института в другой. А что Георгий? Георгий бросает работу в ленинградском театре, куда он незадолго до этого устроился, и едет за мной в Москву. И поступает в театр Моссовета, где он потом много лет играл все ведущие роли, очень был популярен в роли Звездича (Арбенина, кстати, играл Мордвинов). И вот Георгий приезжает в Москву, а я… уезжаю на трудфронт. Это не по моей воле вышло, просто весь наш курс отправили на Волгу, в село Дрокино. В этом Дрокино, кстати, окончательно сплотилась наша знаменитая на весь ГИТИС «пятерка» — Нэя Зоркая, Инна Вишневская, Майя Туровская, Рита Рабинович и я. Как потом нас окрестил поэт Борис Слуцкий — «пятибабье». На трудфронте жизнь была по-настоящему чудовищная. Баржа привозила огромные бревна, а мы их перегружали на машины. Половина девчонок тут же уехала с кровотечениями. Я выстояла до конца, благодаря… Вертинскому.