Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Наконец все сборы окончились, я ликвидировал свои дела в Москве и переехал в Тульскую губернию.

В аристократической Ясной Поляне, где, между прочим, проживала тогда старшая дочь Толстого, обаятельная и умная Татьяна Львовна, со своим мужем М. С. Сухотиным и пятилетней дочерью Таней, встретили меня не менее радушно, чем в демократических Телятинках. Я не говорю уже о самом Льве Николаевиче. Но и Софья Андреевна отнеслась ко мне с прежней любезностью и, по — видимому, с полным доверием: хоть я и приехал «от Черткова», но все же я был «московский студент», и за это многое можно было простить. И только одна Александра Львовна держалась суховато. Здороваясь и прощаясь, она вежливо пожимала мне руку, но глаза ее при этом оставались суровыми, а тонкие губы на бледном лице были сжаты.

Начал я свою работу 17 января 1910 года, причем проживал сначала в Телятинках, а потом либо в Ясной Поляне, либо в Телятинках, до самой смерти Толстого 7 (20) ноября 1910 года.

Общаясь со Львом Николаевичем, я вел дневник, записи которого и составляют эту книгу.

Январь 1910

Сегодня, в день приезда в Телятинки, я, пообедав и устроившись в моей комнате, отправился с управляющим хутора, молодым человеком, моим ровесником, в Ясную Поляну, местопребывание великого человека, с которым так неожиданно сблизила меня судьба. С собой я вез письмо Льву Николаевичу и фотографии его с внучатами для него, для их матери О. К. Толстой (жены Андрея Львовича), и для бабушки, Софьи Андреевны: все от Чертковых.

Но Льва Николаевича не оказалось дома: он гулял с родными, как я мог понять по позднейшим разговорам в столовой. Мне довольно долго пришлось ждать его в приемной. Милый дедушка вошел в валенках (пимах, по — сибирски), бодрый и свежий, только что с мороза.

— Я так рад, так рад, — говорил он, — что вы приехали. Как же, Владимир Григорьевич писал мне! И мне понадобится ваша помощь: «На каждый день» [12] так много требует работы…

— Ну, а как ваша работа [13]— спросил он.

Я ответил, что пока еще не исправлял ее, но надеюсь скоро это сделать. В течение вечера Лев Николаевич еще раз спрашивал о моей работе. Он интересовался также статьей Черткова «Две цензуры для Толстого», написанной по поводу многочисленных искажений, допущенных «Русскими ведомостями» при печатании статьи Льва Николаевича «О ложной науке»[14].

Затем Лев Николаевич долго любовался присланными Чертковым фотографиями. На них были изображены Лев Николаевич и его внучата, Соня и Ильюша Толстые. Лев Николаевич рассказывает детям сказку об огурце. «Шел мальчик и видит: лежит огурчик, вот такой…» и т. д. Дети смеются и с сосредоточенным любопытством смотрят на дедушку, ожидая продолжения рассказа.

— Прелестно, прелестно! — говорил он. — И как это он… захватит!.. Что это я рассказывал детям? Забыл… И ведь до какого совершенства исполнение доведено! Пойду удивить ими Соню и других.

Лев Николаевич шел отдыхать и просил меня подождать.

— А отчего это у вас губы сухие? Вы нездоровы? — спросил он у меня, уже выходя из комнаты.

Я отвечал, что, должно быть, устал, так как ночью плохо спал в вагоне.

— Ну, вот вы и ложитесь, — и он показал мне на диван, — и отдохнете, и прекрасно! Я ведь тоже пойду спать.

— Нет, спасибо, я буду читать.

У меня в самом деле был интересный материал: письма разных лиц к Льву Николаевичу, наиболее интересные, переписанные на ремингтоне и присланные ему со мною Чертковым.

Вечером, после обеда, за которым присутствовало, между прочим, семейство Сухотиных, мы прошли со Львом Николаевичем в его кабинет.

— Балует меня Владимир Григорьевич, — говорил Лев Николаевич, — вот опять прислал вас мне помогать [15]. И я думаю, что воспользуюсь вашей помощью; думаю, что воспользуюсь.

А затем мы приступили к работе. Я привез Льву Николаевичу корректуру январского выпуска его сборника мыслей «На каждый день». На первый раз он задал мне работу, которая заключалась в том, что я должен был сравнить содержание этой книжки с новым планом сборника, который был выработан Львом Николаевичем уже после того, как был сдан в печать январский выпуск. Тут же Лев Николаевич объяснил мне сущность этой работы. Впрочем, он колебался, печатать ли ему дальнейшие выпуски по новому или по старому плану, по которому были составлены четыре вышедших уже выпуска. Об этом он просил спросить письменно Черткова. По новому плану он предполагал выпустить новое издание, более доступное по изложению, более популярное.

Назавтра просил приехать в двенадцать часов. Вышел проводить меня в переднюю. Мне было радостно его присутствие, и, должно быть, чтобы увеличить эту радость, видя его бодрым и здоровым, я, застегивая воротник, все‑таки спросил, как он себя чувствует.

— Для моих лет хорошо! — отвечал Толстой.

Я стал говорить ему, как я себя хорошо чувствую и как я хорошо прожил эту неделю у Чертковых.

— Как я рад, как я рад! — говорил Лев Николаевич.

В его устах эти слова были особенно трогательны, потому что видно было, чувствовалось, что он произнес их искренне, что он именно «радовался», а не отдавал только долг вежливости. Он и все, что говорит, говорит искренне, — это я знал и по его сочинениям и давно заметил в нем самом.

— Какая там атмосфера хорошая, — продолжал я.

— Хоррошая!.. — произнес Толстой тоном глубокого убеждения.

И когда я сказал, что я как‑то сблизился там со всеми, хотя и жил недолго, Лев Николаевич заметил:

— Всех нас сближает то Одно, что в нас, общее у всех. Как все линии в центре, так все мы в Одном сходимся.

И он сблизил пальцы обеих рук.

— Ну, до завтра! — поднял он высоко руку и опустил ее на мою ладонь.

Я с любовью пожал ее.

Говорил с Львом Николаевичем после завтрака, следовательно, после того, как он уже успел проработать часа четыре и был более или менее утомлен.

Лев Николаевич поручил мне: собрать из его сочинений мысли о неравенстве на один из дней в сборник «На каждый день», что не было сделано, как требовал того план; просмотреть корректуру январского выпуска, исправить места неудовлетворительные в литературном отношении, то есть снять повторения, уточнить неясности и т. п.

— Смелее! — добавил Лев Николаевич.

Мне нужно было еще передать Льву Николаевичу некоторые поручения Черткова, но, видя, что он утомлен, я осведомился:

— Вы устали, Лев Николаевич. Может быть, в другой раз?