Ричард Олдингтон - Стивенсон. Портрет бунтаря

На какое-то время, вероятнее всего в университетские годы, к нему вновь вернулись кошмары, но они имели чисто физическую подоплеку, о чем свидетельствует тот прозаический факт, что сны его приобрели вполне невинный характер, как только он стал принимать «обыкновенную микстуру», прописанную врачом. Однако именно в это время у Стивенсона возникла привычка «смотреть сны», оставшаяся на всю жизнь, привычка, насколько нам известно, единственная в своем роде, ведь фантастические видения де-Квинси и Кольриджа были навеяны опиумом. Как и его отец, Роберт Луис принялся рассказывать себе перед сном всякие истории и обнаружил, что они продолжаются и во сне, словно их разыгрывают… человечки, похожие не на «настоящих актеров», а скорее на детей, которые играют в «нашем внутреннем театре». Он запоминал все эти спектакли, часто нарушавшие заданный им сюжет. И тут Луис сообщает такой поразительный факт: «человечки» не только дали ему во сне идею «Мистера Джекила и мистера Хайда», но и разыграли оттуда несколько сцен; они же авторы «Олаллы». Он также обрисовывает в общих чертах весьма интригующую историю, привидевшуюся ему от начала до конца, которую он решил не записывать из практических соображений – публика тех времен могла проглотить любое количество кровавых убийств и злодеяний, но не потерпела бы нарушения приличий, сколь бы драматичной, трогательной, даже трагичной ни была незаконная любовь. Этот предрассудок лишил нас книги, которая, обладай Стивенсон моральным мужеством, равным его таланту, была бы, возможно, его наивысшим достижением. «Мы созданы из вещества того же, что наши сны…» (Шекспир). Но кто еще, какой писатель брал образы и сюжеты из призрачной бездны снов?!

Разумеется, не нужно понимать все это безоговорочно и буквально. Очень многие из произведений Стивенсона, и притом самые лучшие и долговечные из них, никак не связаны с этим миром сновидений и возникли в мире бодрствования, где правит разум, а не подсознание. Ни в очерках, ни в таком великолепном образце наблюдательности и верности жизненной правде, как «Эмигрант-любитель», нет и намека на каких-либо призраков или «человечков». И тут нам пора снова вернуться к разговору о дисциплине и тренировке, которым Стивенсон сознательно подчинял себя в течение долгих лет, чтобы стать мастером стиля. Бейлдон рассказывает нам: в школе Томсона у Стивенсона «была твердая уверенность, что его призвание – литература, и удивительно зрелое для его лет представление о том, каким именно образом подготовить себя к этому поприщу». Андерсон менее определенно относит это к периоду Эдинбургской академии. Во всяком случае, он говорит, что Стивенсон «обычно появлялся утром в классе, держа в руке листок бумаги», на котором были написаны стихи, часто высмеивающие его соучеников или учителей. Насчет того, уделял ли Стивенсон столько же внимания стихам, сколько прозе, мнения расходятся, но так или иначе шуточные стишки вряд ли могли занимать большее место в том «курсе самообразования», за который ручается Бейлдон.

И все же, возможно, Роберт Луис начал этот курс именно в Эдинбургской академии, ибо, открывая счет годам своего литературного ученичества. Стивенсон говорит, что оно продолжалось «все детство и юность». Не так часто случается, чтобы мальчик двенадцати-тринадцати лет сознательно и целеустремленно упражнялся, стремясь стать писателем. Потому установление этой ранней даты представляет для нас немалый интерес.

«У меня в кармане, – говорит Стивенсон, – всегда были две книжки, одну я читал, в другой писал». Во время прогулок он подыскивал подходящие слова для описания того, что видел, или придумывал диалоги, в которых сам принимал участие, а удачные реплики записывал; садясь отдохнуть, читал, делал пометки, стараясь запечатлеть окружающий пейзаж, или писал «хромые стихи». Он «претворял жизнь в слова», причем «сознательно, для практики». А затем Стивенсон делает любопытное признание: «Главное не в том, что я хотел стать писателем (впрочем, этого я тоже хотел), а в том, что я дал себе клятву научиться писать». Но зачем это в таком случае нужно? Это достаточно бесплодное достижение, даже если ты добьешься права называться писателем, и уж совсем пустое, если единственная твоя цель – виртуозность ради виртуозности. Наш друг Стивенсон несправедлив по отношению к самому себе, ведь, как мы видели, он все время пробовал свои силы в прозе и поэзии; ему не было шестнадцати, когда он написал краткий исторический очерк «Пентландское восстание», а еще раньше пытался создать на том же материале псевдоскоттовский роман о ковенантерах.

Стивенсон был недоволен тем, что он не научился за эти годы ничему, кроме умения «взять верный тон и найти точное слово». Хорошо писателю, достигшему таких высот, как Стивенсон, смотреть сверху вниз на подобные достижения, считая их низшими, «наименее интеллектуальными» элементами искусства, а сколько еще есть писателей, которые даже не видят этой цели и, уж во всяком случае, не видят к ней ясного пути. И не каждый согласится, что многолетние опыты Стивенсона в подражании знаменитым и любимым им авторам непременно должны были привести его к «успеху на более высоком уровне». При этом существует опасность, которая испугала бы любого другого начинающего писателя, менее уверенного в себе, чем Стивенсон, что результатом этого вполне допустимого соперничества может быть непреднамеренная пародия. Поколение спустя во Франции Марсель Пруст составил целую книгу блестящих пародий на великих писателей – почтительная, хотя и ироническая, дань собратьям по перу. Стивенсон пренебрежительно относился к пародированию и называл его «обезьянничанием», хотя кто знает, не предвосхитил ли он сам в веселую минуту Марселя Пруста. Но это не является ответом на вопрос, следует ли считать подражание великим мастерам верным способом «научиться писать». Возможно, и да, но, с другой стороны, быть может, именно эта практика в какой-то мере повинна в манерности, раздражающей тех читателей Стивенсона, которые не терпят присутствия автора в повествовании и требуют, чтобы он был так же невидим, как кукольник за ширмой его крохотного театра.

Среди своих жертв Стивенсон называет старых любимцев – Монтеня, Хэзлитта, Дефо и Томаса Брауна[27] – и прибавляет к ним Вордсворта, Готторна, Бодлера, «Обермана»[28] и Рескина. Он написал философскую поэму о Каине в подражание «Сорделло» Браунинга (довольно любопытное чтение); сочинил рассказ в стихах «Робин Гуд» в эклектическом стиле – сплав Чосера, Китса и Морриса; имитировал Суинберна и многих лирических поэтов. Самым поразительным и, по правде сказать, ставящим в тупик примером виртуозности Стивенсона были два произведения на одну и ту же тему, одно – трагедия в духе Уэбстера,[29] другое – комедия в манере Конгрива.[30] Сколько ни напрягай фантазию, трудно представить, как «Белый дьявол» мог превратиться в «Старого холостяка» даже в воображении такого самонадеянного юноши, как Стивенсон. И наконец, он утверждает, будто написанная в юности трагедия о Семирамиде стала впоследствии «Принцем Отто», хотя этому все же легче поверить, чем только что упомянутому триумфу его литературной алхимии.