Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс
Я рвусь войти и выяснить, что происходит. Мне еще предстоит попасть на действительно сложный вызов, и я чувствую, что здесь может представиться именно такой случай. Мне до дрожи хочется потерять невинность и наконец столкнуться с первой остановкой сердца или настоящей травмой — как новому легионеру хочется забить гол, пока о нем не стали судачить. Однако мой напарник, кажется, не торопится.
— Не суетись. Тут точно какая-то дрянь.
— Кто знает?
— Поверь мне. Я такие штуки чую.
Он не торопясь ставит машину так, чтобы передние фары освещали проход, потом берет фонарик. Он движется без всякой спешки. Я беру сумки, и мы выходим в темноту. В проходе натянута паутина, и ее нити прилипают к нашим лицам. Что-то юркнуло подальше во мглу. На одной стороне проезда некрашеные двери пожарных выходов с нацарапанными номерами, а к забору проволокой прикручены самодельные почтовые ящики. По нужному адресу узкий проход выходит в крошечный дворик, а рядом с большой дверью в подъезд — домофон с четырьмя неподписанными звонками.
Рация вибрирует каждый раз, когда приходят подробности по этому вызову, и от этого я нервничаю еще сильнее. Вот оно! Я чувствую, что здесь мне придется по-настоящему поработать. Но сами по себе сообщения мне не подмога: чем больше информации, тем меньше мне понятно. Звонил не сам пациент и не с места происшествия; непонятно, кто звонил и откуда. Он уверен, что пациент в квартире, и настаивает, что он не может добраться до двери, но не говорит, почему. На вызов уже отправили наряд полиции.
Мы нажали на все кнопки, но ответа нет. Мы кричали в щель почтового ящика, стучали в окно. Мы запросили у диспетчерского центра подробности, но разговор похож на испорченный телефон: я разговариваю с диспетчером, который находится на другом конце города, чтобы из центра позвонили третьему человеку в совсем другое место, а тот попробовал достучаться до пациента — который, мертвый или живой, спит или не хочет общаться, но в любом случае, скорее всего, находится в паре метров от меня. Говорят, что пациент больше не берет трубку. В последний раз с ним разговаривали час назад. Все, что говорят диспетчеру, — пациент не может встать.
Приезжают полицейские с «Бойцом». Это массивный металлический цилиндр с ручками. Им бьют по тому месту, где собачка замка входит в раму, и часто сносят часть двери вместе с замком. Но с внешней дверью подъезда это делать бесполезно, потому что дверь открывается наружу. Вместо «Бойца» полицейский берет монтировку и с удовольствием крушит дверь. В результате этого невероятно шумного процесса он разносит секцию двери и большой кусок рамы. Если человек позволяет так раскурочить свою входную дверь и не встает, чтобы попытаться этому помешать, ему наверняка очень плохо.
Никакой реакции ни из одной квартиры. Все указывает на то, что внутри действительно произошел несчастный случай.
К этому моменту нам передали номер квартиры, и мы громко стучимся во вторую дверь. Внутри кто-то бормочет. Пациент жив. Но по-прежнему не подходит к двери, чтобы нас впустить. Может быть, на него упал шкаф, и он не может сдвинуться с места? Может быть, у него вот-вот остановится сердце? Я кричу в щель почтового ящика, что нам уже пришлось взломать одну дверь и что нам придется взломать вторую, если он не сможет встать. Все, что я слышу в ответ, — глухое бормотание.
В этот раз в дело вступает «Боец», тяжелая дверь распахивается, а часть рамы улетает в комнату. Я здороваюсь и захожу. Коридор темный, в патроне нет лампочки; я уже обнаружил, что так бывает довольно часто. Я иду на звук бормотания и попадаю в маленькую комнатку, заставленную большой мебелью: с одной стороны — кровать, с другой — диван, между ними проход всего в полметра. С моей эгоистичной точки зрения, настал момент истины. В ожидании возможности для самоутверждения я частью боюсь, частью надеюсь увидеть что-то действительно страшное.
В этом полуметровом проходе лежит на спине тридцативосьмилетний мужчина. Он стонет, всхлипывает и лупит кулаками по полу. Я, конечно, салага, но даже мне видно, что он нигде не застрял и не при смерти. Так что с ним? Он лежит на полу. Я разочарован? Признаю: да, слегка. Испытываю ли я облегчение? Да, конечно, я рад за пациента.
* * *
Боль — это, конечно, ужасно. Мы все это знаем: нам всем довелось ощущать боль и выражать бездну чувств по этому поводу. Но не всегда боль — это катастрофа. Боль подразумевает, что пациент в сознании; а чтобы показать окружающим, что тебе больно, нужно приложить усилия. Люди, которым действительно плохо, вплоть до критического состояния, редко издают много шума или сильно корчатся: все силы организма отнимает болезнь.
На вопрос, что случилось, пациент закрывает глаза одной ладонью, а другой хватается за поясницу и всхлипывает.
— У вас болит спина?
Он кивает.
— Когда начало болеть?
Он мотает головой.
— Вы не знаете? Сегодня?
Он стонет и снова мотает головой.
— А когда?
Пациент поднимает руку и медленно вытягивает три пальца.
— Три дня назад? В четверг?
Он кивает.
— Что-то произошло? Вы попали в аварию?
Он мотает головой.
— Вы упали?
Он мотает головой.
— Вы ударились обо что-то?
Он мотает головой.
— Вы здесь с четверга?
Он мотает головой.
— Почему вы не можете говорить? Что случилось с голосом?
Пациент открывает рот и шевелит губами, не издавая ни звука. Я наклоняюсь поближе.
— Прошу прощения, сэр. Попробуйте еще раз. Чуть-чуть погромче.
Пациент сглатывает. Он проводит языком по губам, как будто только что вышел из пустыни. Шепчет:
— Слишком… больно…
— Хорошо. Мы сейчас дадим вам газово-воздушную смесь, чтобы снять боль.
Я бросаю взгляд на напарника; он пожимает плечами и разворачивается, собираясь уйти.
— Это хорошая штука, она вам поможет. Давайте я пока кое-что проверю. Просто скажите: что вы делали, когда начало болеть? Вы работали?
Пациент мотает головой и похлопывает по сиденью дивана, что рядом с ним.
— Вы сидели
