Алексей Варламов - Шукшин

Но это все будет потом, а пока рано выучившийся читать деревенский мальчик без разбору читал все подряд, впадал в мечтательность, выныривал из нее в реальность, снова забывался, спасался от одиночества, от враждебного окружения… Нетрудно предположить, как стремительно расширялось пространство вокруг него, как причудливо отражались, переплетались в его душе житейские и книжные впечатления. Эту пору своего детского обручения с литературой он позднее очень нежно описал в уже упоминавшемся рассказе «Гоголь и Райка»: долгие зимние вечера, когда ему ужасно хотелось читать не только для себя, но и вслух, чтобы самые близкие ему люди вместе с ним проживали чужие судьбы. В этой потребности сопереживания и кроется, наверное, его первое, смутное желание написать что-то самому, обрести и завоевать своего читателя, слушателя, зрителя.

Поскольку Шукшин неважно учился в школе, однажды встревоженная мать пошла за советом, как быть, к учительнице географии, приехавшей из блокадного Ленинграда. То был, пожалуй, единственный плюс, который принесла в деревню война — эвакуированные из больших городов учителя. Сколько слов благодарности, сколько рассказов на эту тему можно вспомнить. В войну произошло великое смешение социальных слоев, реальное, хоть и вынужденное хождение интеллигенции в народ. Обескровив деревню физически, война кое-где невольно вдохнула дух городской культуры, пусть даже позднее Шукшин деление культуры на городскую и деревенскую отрицал, но для деревенского подростка встреча с ленинградской учительницей, которая составила ему список книг, необходимых для чтения, была не менее важной, чем для героя Валентина Распутина из «Уроков французского». То было его первое соприкосновение с кругом людей, который впоследствии будет его привлекать, раздражать, удивлять, возмущать, вдохновлять — со столичной интеллигенцией. И как бы ни бранили эту беспокойную породу недоброжелатели Шукшина за то, что это она пригрела, взростила, себе на беду, «злого алтайского дикаря», сам Василий Макарович недаром позднее сказал, что «всем обязан интеллигенции», и первый его поклон был обращен к учительнице Анне Павловне Тиссаревской.

Однако любил он не только читать, но и выступать: так с детства два таланта в нем сосуществовали. «Вася любил участвовать в концертах, они у нас каждую неделю в субботу проходили. Не было такого, чтобы наш класс не приготовился: Вася настаивал, он у нас организатором был», — рассказывала одноклассница Шукшина Валентина Безменова.

А вот еще более выразительное свидетельство другого одноклассника, Александра Куксина: «В 1943 году к нам приехала концертная бригада. Мы сидели на почетном месте в третьем или четвертом ряду: Венька Соломин, Ванька Баранов, Колька Быстров, Василий и я <…> но вот вышел на сцену конферансье и стал читать “Сын артиллериста” К. Симонова <…> Васю трясло мелкой дрожью, он весь был во внимании, ничего не слышал и не видел кругом, кроме происходящего на сцене».

Если вспомнить эту балладу с ее темой двойного отцовства, кровного и приобретенного, вспомнить ее рефрен — «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла», — фактически ставший шукшинским принципом, рыцарским девизом, нетрудно понять, почему на четырнадцатилетнего подростка эти строки так подействовали. Но дело не только в Симонове и его стихе. Участник школьной художественной самодеятельности Вася Попов впервые в жизни увидел профессиональных артистов, и какими бы они в той рядовой концертной бригаде ни были, он явно почувствовал зов, ощутил, что его место там, среди тех, для кого сочинять, как Симонов, или выступать перед публикой, как эти артисты, — и есть дело жизни. Оттого и задрожал, забылся — даже вечная его скрытность не помогла.

НУ ЧО, НЮРА, ПОЙДЕМ

Однако всё это — и интеллигентная учительница, и книги, и Симонов с его стихами, и артисты — было связано с городом, не с деревней. К тому же город не был далекой абстракцией, всего в тридцати пяти километрах от Сросток располагался Бийск, за день можно пешком дойти (и в юности Шукшин не раз это расстояние проходил). Это не затерянная Тимониха Василия Белова, не Аталанка Валентина Распутина и уж тем более не Веркола Федора Абрамова. Сростки — это фактически пограничье между городом и той великой алтайской деревенской цивилизацией, что начиналась дальше по Чуйскому тракту, обреталась в долинах, межгорьях и по берегам горных рек. Сростки были дверью в этот мир, а Бийск пусть не губернский, не областной, но вместе с тем не такой уж маленький город.

В 1944 году Шукшин окончил семь классов и объявил матери о том, что собирается бросить школу и ехать учиться в Бийск. Мария Сергеевна была против его намерения. К тому времени она овдовела. Павел Николаевич Куксин погиб в 1942 году под Москвой, и у нее остались лишь воспоминания о том, «как Павла призвали, а перед отправкой на фронт три дня на площади перед вокзалом держали»: «…я с ним там всё это время была. Отправляли партиями, а народу — видимо-невидимо, и теплушек-то не хватало. Где-то в голос ревут, где-то песни поют и пляшут, где-то своих успокаивают, мол, мы этого фрица шапками закидаем и через месяц-два дома будем. Эх, кабы так». Позднее Шукшин напишет рассказ «Сны матери», полный ее женских предчувствий и тревог, очень точно отражающий мистическую натуру его вещей матери, которая во многом напитала и предопределила его собственную творческую природу. Эти же предчувствия не давали Марии Сергеевне покоя и тогда, когда она думала о сыне и словно наперед угадывала его долю и ничего не могла в ней изменить.

Расставаться с сыном ей было неимоверно тяжело. К тому же она попросту боялась его от себя отпускать: «андел Васенька», повзрослев и понабравшись отроческого опыта, ангельским поведением не отличался, и если прежде она могла хотя бы отхлестать нашкодившего сына веревкой или ремнем (а такое бывало, и нередко: «Тетя Маруся встретила сурово, отходила Васю веревкой, а я унес ноги домой… Матери всыпали нам по первое число и потом долго не выпускали из дома», — вспоминал один из таких случаев друг Василия Макаровича Вениамин Михайлович Зяблицкий, впоследствии ставший даже не прообразом героя, а прямым героем рассказа «Мой зять украл машину дров»), то в свои пятнадцать лет он окончательно сделался, что называется, трудным подростком и без материнского догляда и вовсе мог пропасть.

Однако и сам Василий, как можно предположить, не хотел более под этим доглядом оставаться, и одной из причин, по которой он решил Сростки покинуть, были конфликты с матерью. Это никак ни в его прозе, ни в воспоминаниях не отразилось, хотя проглядывается в более поздних письмах к Марии Сергеевне и в редких, осторожных высказываниях сестры Натальи, не желавшей разрушать семейные предания, но шукшинский миф о «великой матери» нуждается в уточнении. Этот миф, очевидно, включал в себя и вину перед Марией Сергеевной, уходившую в те зеленые годы, когда сильный Шукшин самоутверждался вопреки своей сильной матушке, это была своего рода психологическая дуэль, в которой он не имел права проиграть, а она — выиграть.