Джеймс Уотсон - Избегайте занудства

Вернувшись в университет на осеннюю четверть 1945 года, я решил рискнуть потерей стипендии, выбрав более сложные курсы. Почти все, что я выбрал, принадлежало к точным дисциплинам: я одновременно взялся за математический анализ, химию и физику. Расстановка коэффициентов в химических уравнениях была не очень трудна, и по химии я получил две оценки А и одну В. Куда труднее мне давался математический анализ, по которому я вначале получил В за дифференциальный анализ, а затем, в следующей четверти, С за интегральный. После этого я больше не выбирал математических курсов, чтобы уделить больше внимания курсу физики. Хотя наш преподаватель, Марио Иона, казалось, получал садистское наслаждение, снижая нам оценки за всякую ошибку в тестах с многими вариантами ответа, все же к весне мне удалось войти в колею и поднять свою оценку до А.

В течение всего года я проходил также курс "Наблюдение, интерпретация и интеграция" — последний курс, который был мне нужен для получения степени бакалавра, наиболее философски ориентированный. Мне вновь повезло с преподавателем — это был Джозеф Шваб. Его апатичная южная манера говорить не могла скрыть того презрения, с которым он выслушивал идиотские ответы юных гуманитариев на строгие сократические вопросы. Когда я начал понимать логику его вопросов, мне стало нравиться посещать эти занятия в Свифт-холле, и я нередко с нетерпением ждал их, особенно после того, как мы оставили позади средневековых мыслителей и перешли к Возрождению и к сформулированным Фрэнсисом Бэконом отличиям между индуктивными и дедуктивными умозаключениями. Еще больше меня увлекли блистательные в своей ясности труды гарвардского логика конца xix века Чарльза Сандерса Пирса. Однако в итоге мне пришлось вернуться с небес на землю, когда на заключительном комплексном экзамене по этому курсу я получил В. Из этого следовал ясный вывод, что мне стоит воздержаться от дальнейшего изучения философии.

Отказавшись в последнюю четверть от курса математики, я смог найти время для посещения лекций по физиологической генетике, которые читал Сьюалл Райт — самый известный биолог университета. Помимо того что Райт был одним из самых выдающихся популяционных генетиков и одним из лидеров эволюционизма, он немало сделал и для того, чтобы приблизить биологию к пониманию механизма работы генов на биохимическом уровне. К тому времени я независимо от лекций Райта заинтересовался природой гена, прочитав небольшую книжку Эрвина Шрёдингера "Что такое жизнь?".

Так как на важность биологических проблем обратил внимание создатель квантовой механики и лауреат Нобелевской премии по физике 1933 года, то рецензия на его книжку была опубликована в воскресном книжном разделе Chicago Sun-Times. Прочитав рецензию, я на следующее же утро взял книгу в биологической библиотеке. Шрёдингер с изяществом показал, что гены являются важнейшим признаком жизни, поскольку обеспечивают ее преемственность, передавая наследственную информацию следующим поколениям. Подобно тому как птицы привязали меня к биологическим наукам, прославление Шрёдингером гена привело меня к тому, что я посвятил свою жизнь изучению генетики.

На вручении дипломов в июне 1946 года Роберт Хатчинс обратился к своим студентам с эмоциональным предостережением, говоря, что западную цивилизацию ждет гибель, если выпускники университетов не поведут мир к моральной, интеллектуальной и духовной революции, противоположной по отношению к характерной для послевоенного времени этике "хватай что можешь". Тон выступления нашего президента поразил меня в то утро: не как метафизик, но как сын проповедника, он горячо увещевал нас, что мы перестанем видеть в других своих соперников лишь тогда, когда научимся видеть в них детей Божьих. Он также предостерег нас против того, чтобы считать себя не более чем животными, говоря, что иначе мы будем обречены и вести себя как животные и нами будут править законы джунглей. Особенно неожиданным были его слова о том, что мы можем практиковать аристотелевскую этику лишь в том случае, если нас поддерживает и вдохновляет религиозная вера, что люди должны быть братьями, потому что Бог их отец, и что собаки и кошки симпатичнее, чем большинство людей.

Потрясенные этой мощной риторикой, хотя и не готовые принять все ее громкие слова, мои родители и сестра, которая закончила свой первый год в колледже, пересекли Вудлон-авеню и явились на торжественный прием в Ида-Нойес-холл.

На этом приеме Хатчинс узнал папу, когда мы заходили в зал, и немного поболтал с ним, вспоминая время их учебы в Оберлине. Папа потом рассказывал, что в те времена Боб был бунтарем и входил в компанию тех, кто тайком курил.

В начале лета я поездом отправился в Пеллстон, расположенный сразу за проливом Макино. Неподалеку от Пеллстона на озере Дуглас располагалась биостанция Мичиганского университета. Там я записался на два курса, "Ботаническая систематика" и "Углубленная орнитология", заселился в большую палатку с такими же, как я, студентами, которые подрабатывали тем, что разносили еду в столовой, чтобы хоть чуть-чуть подзаработать. Я уже был выше шести футов и больше не выглядел недомерком.

Восемнадцатнлетний «Джимбо» Уотсон — вольно!

Впервые я стал дружить со сверстниками, которые не были откровенными чудаками, выбранными мною только за то, что никто другой не сел со мной за один столик. Меня вскоре стали называть на южный лад — Джимбо, что быстро переняли несколько молодых официанток. Их привлекал мой юный возраст, и они относились ко мне как к младшему брату.

Когда я вернулся осенью в университет, у меня уже было меньше проблем с общением, и это вдохновило моего близкого друга и его девушку устроить для меня первое в моей студенческой жизни свидание. Первыми дамами колледжа во времена, когда я там учился, были две девушки, которых почти всегда видели вместе, — Розмари Раймонд и Айрин (Рино) Лайонс. Рози была сногсшибательней, ее нередко можно было увидеть за рулем родительского "студебеккера" — нового ультрасовременного дизайна Раймонда Лоуи. Но и Рино определенно была хороша, и мне не верилось, что она пойдет со мной на свидание. Однако она согласилась, и мы отправились с ней на субботнюю вечеринку в университетском общежитии, после которой пошли перекусить в "Тропическую хижину" на 57-й улице, где моя неловкость уменьшилась, пусть и ненамного.

Это свидание было не только первым за мои студенческие годы, но и последним. После него мое стремление к счастью сводилось к совершенствованию навыков теннисиста на университетском корте в компании Говарда Хольцера, — единственного, кто мог соперничать со мной в зоологии. Хотя он был на пять лет меня старше, мне иногда удавалось победить его благодаря кросскортам справа. В то время я заполнял заявления для поступления в магистратуру[6], и больше всего мне хотелось поступить в Калифорнийский технологический (Калтех). И не только потому, что на биологическом отделении Калтеха был сильный уклон в генетику, но и потому, что там работал всемирно известный химик Лайнус Полинг, интересовавшийся также биологией на молекулярном уровне. Я подал заявление и на отделение биологии Гарварда — просто по той причине, что Гарвард — это Гарвард. Б Индианский университет я решил подать заявление в последний момент, по совету моего куратора из колледжа. От него я узнал, что там работают несколько выдающихся молодых генетиков, имена которых, впрочем, мне ничего не говорили. Но я знал, что недавно туда прибыл великий генетик Герман Мёллер. В том октябре он прославился, получив Нобелевскую премию 1946 года за сделанное в 1926 году открытие мутаций, вызываемых рентгеновскими лучами.