Артем Драбкин - По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии

У нас осталось только 32 человека нетранспортабельных. Приехал командующий армией Кузищев, подходил к каждому, спрашивал чего бы он хотел. Те, что смогли ответить, попросили красного вина и свежих яблок. Через два часа командарм прислал вино и свежие яблоки — несколько ящиков. А вино-то смогли пить только из поильников, и яблоки я резала на тонкие ломтики.

Мы стоим недалеко от Клина в Завидово на переформировке. А потом будем воевать на другом фронте. В деревне сохранилась часть домов, но стекол нет нигде, а мороз — минус 40 градусов. Мы стелили на пол меховые одеяла и укрывались ими, так что жить можно. Обед берем на семь человек, а едим втроем. Я всю неделю пишу извещения — погиб в боях за социалистическую Родину и похоронен в братской могиле на С-З, Ю-З, С-В и т. д. деревни такой-то.

Сколько горя, слез, страданий несет каждая написанная мною строчка. Их уже не было — сыновей, мужей, женихов. От них не было известий, но их ждали, была хоть какая-то ниточка надежды, что выживут, откликнутся, вернутся. И вот я несколькими страшными строчками рву эту последнюю ниточку. Я реву над каждым извещением, вместе со мной рыдает хозяйка. В конверт вкладывается только фото, если оно есть, остальное сдается в штаб. И еще я пишу отчеты, в каждом отчете человек 15–20 неизвестных. На каждого составляем акт с подробным описанием особых примет. Но кто их найдет по этим приметам? Будут числиться без вести пропавшими.

Вот и закончилось сражение под Москвой, которое станет достоянием истории. Всему миру показал русский солдат, что и хваленых непобедимых фрицев можно бить, да еще как!

Олюшка организовала самодеятельность. Заслуженная артистка 222-го ППГ называют ее. Даже мы с Ирой пели «петлички голубые» и, конечно, песню московских дружинниц.

Всему личному составу 1-й Ударной армии объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего. Самая первая.

Нас перебрасывают на другой фронт на помощь Ленинграду. Мороз — 45 градусов, топить не разрешают, чтобы не демаскировать эшелон. Все вещевое довольствие напялили на себя. Залезаем в спальные мешки, укрываемся, вернее, дневальный накрывает меховыми одеялами и матрацами.

Мы с Олюшкой умудрились отстать от эшелона. Пассажирские поезда не ходят. Идут только воинские — танки, орудия. На каждой платформе часовой предупреждает, как и положено, что будет стрелять. Часовой есть часовой. Чудом удалось втиснуться в финские сани, они никак не охранялись, но в них кое-как можно сидеть, только согнувшись в три погибели. Через несколько станций мы превратились в сосульки, но окончательно оледенеть на сей раз не пришлось — догнали свой эшелон.

До Ленинграда мы не доехали. Разворачиваемся для приема раненых в поселке Фанерный Завод, деревня Парфино, недалеко от Старой Руссы. Это не Ленинградский, а Северо-Западный фронт. Немцев только что выбили из поселка, они встречали Рождество. Комната, где мы должны развернуть операционную, вся обита хвоей: сосной и елкой вплоть до потолка. Пол тоже устлан еловыми ветками. Сама елка украшена необыкновенными игрушками. Здесь не искали мы надписей «проверено, мин нет!» Не ждали они нашу 1-ю Ударную. Их так лихо вышибли, что и столы остались накрытыми. Но нам некогда все это рассматривать. Нужно принимать раненых. Латыши снова вместе с нами.

И снова началось — кокер, пеан, пинцет, шарик, салфетка, турунда, скальпель… Если ранены мягкие ткани, делают глубокие рассечения от входного до выходного отверстия. Очень много ампутаций, резко увеличилось количество газовых гангрен. Снова поступил Николай Чуримов — Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета. На этот раз у него тяжелейшее ранение грудной клетки, открытый пневмоторакс. Произвели первичную обработку, что можно зашили и отправили на специально за ним присланном самолете. Сегодня снимала повязку у очень тяжелого раненого, а стопа отвалилась и упала на пол. Это первый с тяжелым обморожением.

Братские могилы растут, растут, растут. На фанере пишут фамилии. И так все это недолговечно. Сотрется и смоется. Да еще и старшина путает. Умер лейтенант Валентин Панов, я его запомнила, а на фанере написано «к-ц[7] В. Панов».

Сегодня перестарались, поддерживая тепло в палатках. Искры из трубы падали прямо на палатку, и она вспыхнула, как порох. Все бросились спасать раненых и одного все-таки не спасли. Он забился под настил и задохнулся. Астапенко получил сильные ожоги, остальные почти никто не пострадал. У раненых ожогов почти нет.

Иногда мне приходится работать в приемо-сортировке. За день сдаю в штаб целую кучу денег окровавленных, пробитых осколком или пулей. У меня такое отвращение к этим деньгам, что кажется, хватит его на всю жизнь. Для меня они чуть ли не символ фашизма. Проклятые фашисты, захватили всю Европу, и все им было мало, мало, мало, захотели весь мир.

Снова передислокация. Мы должны двигаться по коридору, отделяющему 16-ю немецкую армию от остальных немцев. Дорога простреливается. Мы уже были в этом коридоре, но все обошлось благополучно. На этот раз фрицы как сбесились, по-видимому, они хотят прорваться к окруженной 16-й армии и начали артподготовку. Казалось, что били со всех сторон. Гром, гул, визг, треск и шипение — все слилось в какой-то страшный марш, и над всей этой грохочущей, вздыбленной от разрывов дорогой медленно опускались на своих парашютиках, мертвенным зловещим светом поблескивая, ракеты. Мы думали, что к рассвету сумеем проскочить, но только что начало сереть, в воздухе появились самолеты. Их было столько, что сосчитать было невозможно, и начали крутить свою страшную карусель. Не успевала одна группа выйти из пике, как вторая уже пикировала. Нам приказали рассредоточиться. Я не помню, как я очутилась возле громадного сугроба. Под снегом оказалось прошлогоднее сено. Рядом со мной был Мотренко и обе половинки. Все как по команде, как страусы, стали прятать головы в это сено, изо всех сил стараясь влезть под него. Половинки от страха хрюкали. Но спрятаться под этим сеном нам не удалось, да и не было смысла. Оно было рядом с дорогой, а фрицы бомб не жалели, они рвались всюду. Мы поползли, подниматься нельзя было, бомбы рвались беспрерывно. Доползли до какой-то избы, там уже была Ира, но радоваться не было времени, фрицы стали бить по деревне, избушка начала подпрыгивать. Девочки вслух бормотали — господи, помоги! господи, помоги! и еще что-то в этом роде. Бабка — хозяйка кричала на нас: будьте вы прокляты, это вы привели сюда немца! Где мы жить будем? Бомбы ложились так плотно, было просто непонятно, как мы еще живы. Мы стали отползать от деревеньки, я потеряла снова Иру и увидела, как по снегу бежала Шура Ковалева почему-то без валенок, в одних носках. Мы не слышали друг друга — страшный грохот разрывов, завывание бомб и сирен, которые при пикировании включали самолеты, оглушили нас. Машины наши горели. Мы, боясь потерять дорогу из виду, отползали недалеко от обочины, ежеминутно зарывались носом в снег и отряхивались от земли и снега, которым нас засыпало. Расправившись с колоннами и израсходовав запас бомб, самолеты стали охотиться за нами. Вот он мчится на бреющем прямо на тебя так низко, что, кажется, хочет раздавить своими колесами. Черные кресты на желтом фоне, из кабины ясно видно лицо (если так можно назвать) фашистского летчика в очках — у него глаза прямо зверские! Он присматривается, как бы не промахнуться — снег вспарывает пулеметная очередь — рядом, совсем рядом, в нескольких сантиметрах. Кто-то не выдержал, вскочил и побежал, и снова над тобой очки фашиста и пулеметные очереди. Это же расстрел, самый настоящий расстрел. Нервы не выдерживают. Будет ли этому конец?