Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста - Алексей Всеволодович Малашенко
Продолжение этой истории печально. Победу отмечали бурно. Пока отмечали, прилетели другие израильские самолеты и больно ударили по дивизиону. Были потери. Назаров обещанной и заслуженной им в честном бою полковничьей папахи не получил и был направлен в город Мары. Это было наказанием, ибо, как гласила военная пословица: «Есть на свете три дыры – Термез, Кушка и Мары». Насчет Кушки не знаю, а про Мары – точно.
В назаровскую историю верю.
Василий Андреевич был человеком умным, веселым. И простым в лучшем смысле этого слова. Еще он дружил с переводчиками и порой с нами выпивал. Непохож он был на одного служившего начальником в ВИИЯ генерала, который говорил, что у него два врага – нарушители дисциплины и переводчики.
Внешний вид переводчиков вызывал изумление, переходившее в негодование у профессиональных военных, особенно работавших в гарнизонной службе. Действительно – идет человек в солдатских погонах, пуговицы, не по уставу, расстегнуты, в руках портфель, которым он размахивает и…не рыщет по сторонам глазами, чтобы откозырять старшему по званию. Попадались шалопаи, которые разгуливали в гимнастерке и джинсах. Теперь поставьте себя на место начальника патруля, шныряющего по городу в поисках нарушителей и обязанного отчитаться о своем вкладе в дело соблюдения Устава гарнизонной и караульной службы…
Шагаем мы в гостиницу в распахнутых шинелях, шапки в руках, а не где им положено – на голове. Разговариваем о трудностях перевода на арабский лексики (терминов) по матчасти, к примеру, какой-нибудь состоявшей в те годы на вооружении ПВО «Шилки», а навстречу патруль:
– Куда следуете, что за вид? Документы?
Протягиваем старшему патруля, старлею, гражданские паспорта. А он и не знает, что сказать. Видно, новичок в марыйской гарнизонной жизни, не слышал про переводчиков.
– Это что такое? – спрашивает, держа в руках паспортину гражданина Союза Советских Социалистических Республик (у солдат-то паспорта отбирали).
Мы стоим, ухмыляемся.
Начальник патруля и подумать не мог, что эти два наглых гаврика в солдатской форме не военнослужащие, а просто служащие (гражданские), да к тому же получают жалованье по 65 рублей ежемесячно.
Да, чуть не забыл. Мы еще и честь патрулю отдать забыли. А за отданием чести в ТуркВО следили строго. Я привез из окружной газеты ТуркВО целую заметку под названием «Символично», в которой рядовой А. Матусевич писал, что «на ритуал отдания чести смотришь с восхищением и просто любуешься, когда двое военнослужащих молодцевато отдают честь друг другу. ‹…› Проходишь мимо командиров – поворачиваешь голову в его сторону (так в тексте. – А. М.) …И стыдно становится за сослуживца… который расслабляется в момент отдания чести». И далее: «Стыдно за вас, рядовые В. Хрисанов и В. Антонов, когда видишь, что вы поступаете так». Где теперь рядовые Хрисанов и Антонов, до каких чинов дослужился раскритиковавший их рядовой Матусевич?..
В нашем случае все бы и обошлось, но не то патрульный меня толкнул, не то я его задел. Короче, получилось нечто вроде нападение на патруль.
Друга моего отпустили, а меня повели. И не куда-нибудь, а к начальнику гауптвахты. Ведут и злорадствуют: «Будет тебе дыня». Слово «дыня» от военных я слышал первый раз, и оно меня озадачило: c одной стороны, ну что они мне могут сделать – завтра же на работу, кто будет вместо меня переводить? А с другой – черт его знает, не любят нас, переводчиков, за вольнодумство и нарушение формы одежды, так почему бы на одном из них ни отыграться.
Короче, приводят к начальнику гауптвахты, глядит он на меня строгим взглядом и спрашивает:
– Ну что?
Я ему:
– Т-т-товарищ майор…
А он мне:
– Т-ты и не заикайся…
Короче, выяснилось, немного заикаемся мы оба.
Психологи уверяют, что заики – по природе добрые люди. Про себя не скажу, но начальник губы – точно. Состоялся между нами профессиональный разговор. Говорили, как правильно брать дыхание, какие буквы для заикания наиболее опасны, например, «п» или «с». Кстати, гласные порой тоже тормозят разговор. Расстались если не друзьями, то единомышленниками.
Служба в Марах завершилась столь же внезапно, сколь и началась. В один прекрасный день меня вызвали в штаб Учебного центра и сообщили, что пришел приказ – меня отзывают. Я на такой приказ, конечно, надеялся. Но все случилось до обидного внезапно. Я обжился в казарме-гостинице, привык к новым друзьям, привык к Марам. Уехать хотелось, но и побыть чуть подольше в «родном коллективе» тоже было бы неплохо.
Накануне отъезда ко мне подошел лейтенант К-р, недавно разжалованный в лейтенанты из старших лейтенантов.
– Слушай, – расплылся он в улыбке, – ты все равно съезжаешь, и искать тебя никто не будет. Дай я запишу на тебя бочку мазута. Сам понимаешь…
Я пожал плечами. Уверен, что бочку эту на меня списали.
В Ан-24, летевшем из Мар в Ашхабад, по трапу втащили блеющую козу. Ее пристроили возле меня, и она тут же с наслаждением нагадила. Потом из-за обшивки пошел дым. Я вызвонил стюардессу. Девушка посмотрела на дымок, сказала: «Да у нас так каждый раз», посочувствовала насчет козы и ушла в кабину. На перелете от Ашхабада до Москвы была посадка в Красноводске (ныне Туркменбаши). В крохотном, с земляным полом аэропорте (если это вообще можно назвать аэропортом) ко мне подошел неопрятный тип в ковбойке и кирзовых сапогах, – на улице было плюс 35, – и предложил купить за восемь рублей алюминиевый бидон черной паюсной икры. У меня после прощания с коллегами сохранилось только пять.
Глава третья
Как это было в Египте
Египетский этап арабистского бытия начинался скучно. После возвращения из Мар вызвали в 10-е Главное управление Министерства обороны, посадили на стул в коридоре и велели ждать. Сидел и ждал: вот сейчас откроется дверь, позовут, вручат в руки предписание – и сразу полным ходом туда, на Ближний Восток, в Египет.
Получилось прозаичнее и тоскливее. День просидел я на стуле бок о бок с людьми, вроде меня ожидавшими вызова, только в соседнюю дверь. Один раз меня позвали, но только для того, чтобы отнести кому-то какое-то письмо. Потом еще раз послали. Выяснилось, что всех куда-то посылали. Сидящий рядом со мной человек произнес странную фразу: «Ну, начинаются долгие сидения». Он был здесь не впервые и знал, что говорил.
Просидел я в МО несколько дней, вкусно обедая в столовой, а потом взял да и не пришел. На следующее утро раздался звонок и строгий голос поинтересовался, почему я нарушаю порядок и куда запропастился – видать, трудно стало без меня Министерству обороны.
Пришлось вернуться на «свой» стул, но на этот раз сидение длилось недолго. В тот же день мне выдали соответствующий документ и паспорт с въездной и выездной визами.
Дальше все пошло быстро: сборы, две бутылки водки в черный пластиковый чемодан и шоссе в Шереметьево. Дорога туда была шире и веселее, чем тропа в Домодедово, и куда романтичнее – она вела в заграницу.
Реактивный Ил-62 не походил на 18-го «илюху», выглядел мощнее и торжественнее. Волнительный рев четырех расположенных в конце фюзеляжа движков – и… можно откинуться на спинку самолетного кресла.
В 1972 году была демократия. В самолетах курили. Люблю критиковать советскую действительность. Но прежний «Аэрофлот» вспоминаю с ностальгией, кормили вкусно. Лучше, чем в американской Pan Am или во французской Air France. И поили.
До Каира долетели незаметно. Сели. Трап, жара, бронемашины, мешки с песком. Сто метров пешком до здания аэропорта (как в Домодедово). Стеклянные двери. Возле них два человека со средним выражением лица: «Кто по линии Десятого управления?»
Я – по линии этого управления. Мы – по линии этого управления. Сразу в сторону. Ясно, мы на неформальной территории Советского Союза, рыпаться не надо – все будет правильно. Ведут, нет, не ведут, провожают до автобуса.
Первое, что я увидел на арабской чужбине, была птичка удод – по-арабски «худхудун», второе слово, выученное на уроках арабского языка.
