Кржижановский - Владимир Петрович Карцев
— А сейчас выступит юный наш пиит, отличник реального училища имени Александра Первого Благословенного Глеб Кржижановский, — так объявляли его, и постепенно он стал считаться записным поэтом. И действительно, его поэтическое творчество стало расти, крепнуть с необычайной быстротой — он исписывал альбомы знакомых гимназисток, не смущаясь соседством прилежно выписанного сердца с густо оперенной стрелой, пронзающей его в том месте, откуда обильно сочится красная кровь. Его стихи вполне отражали его романтическое восприятие мира, в котором есть простор героям и подвигам, в котором есть враги — царь, его лакеи, где он — это и Шенье, и Бомарше, и Эжен Потье.
— А ты слыхал когда-нибудь о Марксе? — спросил Глеба однажды один из «нахлебников», наслушавшийся стихов.
— Нет, не слыхал. А что? — откликнулся Глеб.
— А то, что он объясняет все не так, как ты. Я сам тоже не читал, но слышал, будто он все материальными Интересами объяснил…
Так Глеб уже под самый конец его учебы в училище впервые услышал о Марксе.
Ученье его шло прекрасно. Он шел первым по всем предметам, был любим и учителями и товарищами и, кроме всего прочего, писал множество стихов. Его слава как поэта перерастала границы училища и женской гимназии, расположенной напротив. Глеба наперебой зазывали на всевозможные вечера, и даже губернатор Свербеев иногда приглашал его к себе домой, чтобы на «литературных» вечерах угостить им своих гостей — преосвященного епископа Герасима, городского голову Буреева, бывших ардатовских бандитов Емельку да Антошку, а ныне уважаемых купцов Шихобаловых.
Однажды он пригласил Глеба не домой, а в губернаторский дом. Здесь он был совсем другим — в форме, острые бакенбарды его, свисающие двумя клиньями далеко книзу, приобрели значение отдаленности и величия, кабинет с государем императором позади был непомерно велик. И Глеб чувствовал себя среди обилия полированного и резного дерева, зеленого сукна, золотого шитья совершенно подавленным.
— Садись, Глеб, — сказал губернатор достаточно приветливо, но без улыбки и привычного благоволения.
Глеб сел и спиной почуял, что разговор будет не из приятных. Но в чем дело? Он, как ему казалось, ни в чем не проштрафился перед начальством.
— Я должен поговорить с тобой, Глеб, откровенно, — сказал Свербеев, и Глеб вдруг увидел, как в лице губернатора начала происходить целая серия движений, превратившая его через некоторое время из добродушного покровителя искусств в полоумного старика, злого, мстительного, верноподданного сатрапа.
— На тебя поступил донос из жандармерии от полковника Ваньковича, — сказал он тихо и протянул через длинный стол некий документ — на бланке со штемпелями и печатями, с надписью «Секретно» вверху, с датой поступления, номером и размашистой подписью внизу. Глеб не понял вначале, о чем речь, потом, увидев в центре листа свою каллиграфически написанную кружевными заглавными буквами фамилию, возгордился было — сколько на него ушло старания, потом страшно перепугался — такая мощная машина вдруг навалилась на него, у которой есть кому подписать, отправить, поставить все эти штампы, зарегистрировать, вмешать в эту орбиту какого-то полковника — боже мой, это же чуть не генерал! — вмешать сюда губернатора, его мундир, его кабинет, его стол, обтянутый великолепным зеленым английским сукном… Он перепугался, и смысл документа долго на доходил до него.
— Здесь утверждается, — продолжал Свербеев, сразу забрав документ, — что ты проводил беседы с молодыми крестьянами села Царевщина, призывал их не верить в бога, давал им читать запрещенных Чернышевского и Добролюбова, — смущал их противоправительственными речами. Полковник рекомендует исключить тебя из реального училища без права поступления в дальнейшем. И если бы я тебя лично не знал, не знал бы, что ты настоящий российский патриот, что ты первый ученик и пишешь прекрасные стихи, уверяю тебя, я бы дал такое указание. Но, принимая во внимание то, что я сказал, я решил сначала поговорить с тобой. Ты знаешь, что стараниями самарского общества, на пожертвования народа, на деньги, выданные императором-государем из государственной казны, мы строим в Самаре кафедральный собор… Ты знаешь об этом?
— Да, — пробормотал Глеб еле слышно.
— Слушай. Ты не знаешь, что строил его безбожный архитектор Теплов, и мы платили ему тысячу в год, и ничто не помогло, только что сняли кружала на главном куполе, и на нем, на двух пилонах западных, появились трещины — ты думаешь, наверное, от чрезмерной нагрузки? — Он подозрительно посмотрел на Глеба; ожидал ответа. — Нет, от безбожия. Увидишь, выгоню Теп-лова, приглашу Жибера, святого человека, все встанет на свое место. А кто оплачивает строительство храма? Ты скажешь — Шихобаловы? Да, и они тоже — они внесли в фонд три тысячи рублей, да купец Кириллов, директор Самарского общественного банка — пять тысяч рублей и колокол «Благовестник» в тысячу пудов, да из казны две тысячи. А остальное — самарские мещане, крестьяне. Всего уйдет денег полмиллиона рублей. Понимаешь ты? А платить будет народ, потому что народу в первую очередь нужен бог, народ православный без бога никуда, мы народ такой — русские. Весь народ принимает посильное участие в строительстве невиданного храма в честь покровителя Самары святого митрополита московского Алексия, в честь избавления нас от холерного мора и глада.
Глеб слушал с интересом, пытаясь разобраться, где в рассуждения губернатора вкралась логическая ошибка, но не мог пока ее найти, хотя чувствовал сердцем. Губернатор между тем продолжал:
— Сейчас приступили к иконостасу, делает его мастер Быков, заметь, бесплатно. Иконостас будет резной из светлого и темного дуба с золотом. Колокольный звон пожертвователи купили у местного заводчика Буслаева — звон в восемь колоколов весом 250 пудов, — обошлось в четыре с лишним тысячи. Вся церковная утварь пожертвована населением, а главную икону — святого Алексия, митрополита московского, знаешь кто пишет? (Тут в словах губернатора явно высветились горделивые блестки.) Мастера я сам выбрал, ездил к нему. Это крестьянин! Да, один из тех крестьян, которых ты пытаешься сбить с Пути истинного! Это крестьянин села Утевки Бузулукского уезда Григорий Журавлев. Он от рождения лишен рук и ног. Пишет икону, держа кисть в зубах! Пишет бесплатно! — Тут голос губернатора вострепетал, загремел. — Вот кто строит храм веры, который ты пытаешься разрушить! — разбушевался он. — Никакие козни и нечестивые деяния таких, как ты, не задержат постройки этого
