Василий Катанян - Лиля Брик. Жизнь
Она увлекалась Пастернаком — и поэтом, и личностью. Она любила слушать, как он музицировал и «блестяще читал блестящие стихи, часто непонятные и таинственные». Но и в этом доме Борис Леонидович не впервые столкнулся с некоторым непониманием его высоко-изобразительной поэзии. И Лиля Юрьевна не была здесь исключением, хотя множество его стихов она всю жизнь помнила наизусть. Позднее их всех связывал ЛЕФ. Маяковский был первый, кому Пастернак прочел стихи, составившие «Сестру мою — жизнь». «Я услышал от него вдесятеро больше, чем рассчитывал когда-либо от кого — либо услышать», — вспоминал Пастернак в марте 1919 года. В том же году он собственноручно переписал для Лили «Сестру мою — жизнь», несколько стихотворений Спекторского и подарил ей с надписью:
«Этот экземпляр, который себя так позорно вел, написан для Лили Брик, с лучшими чувствами к ней, devotedly <преданно> Б. Пастернаком».
На вопрос: «Кто и как именно позорно себя вел?» — ЛЮ, усмехнувшись, ответила, что это была лирическая petite histoire <небольшая история>, и перевела разговор. Его рукопись она, конечно, бережно хранила всю жизнь.
Впоследствии Пастернак разошелся с Маяковским, однако это не повлияло на их отношения с ЛЮ. Он ее звал Лиля, она его — Боря.
Вообще поэтами ее поколения были Фет и Тютчев — до появления символистов. Если же брать наш век, то сначала Блок, которым она увлекалась долго. Хлебникова она считала гениальным еще в те времена, когда он был изгоем. Она вспоминала, что «у Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рваные, вместо подушки наволочка, набитая рукописями. Когда уезжал в другой город, наволочку оставлял где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но большинство рукописей все-таки пропало. Читать свои вещи он совсем не мог, ему становилось нестерпимо скучно, он замолкал на полуслове, говоря «и так далее». Я никогда не слышала от него ни одного пустого слова, он никогда не врал и не кривлялся, и я была убеждена в его гениальности.
Пришел он к нам как-то зимой в летнем пальто, синий от холода. Я тут же повела его покупать шубу. Он долго примерял, выбрал фасонистую, на вате. Я дала ему три рубля на шапку и пошла по своим делам. Вместо шапки он купил, конечно, цветных бумажных салфеток в польском магазине (очень уж понравились) и принес мне в подарок».
Это очень характерно для Лили Юрьевны: приютить, поддержать, накормить. Я всегда вспоминаю строку Цветаевой: «Розового платья никто не подарил», — мол, все восторгались, а не помогли.
К Брикам ходило много литературной братии и художников, которым впоследствии суждено было прославиться. Они были дружны и с Горьким, бывали у него, а он приходил к ним играть в карты.
«И вдруг я узнаю, — рассказывала впоследствии ЛЮ, — что из его дома пополз слух, будто бы Володя заразил сифилисом одну девушку и шантажирует ее родителей. Нам рассказал об этом Шкловский. Я взяла Шкловского и тут же поехала к Горькому. Витю оставила в гостиной, а сама прошла в кабинет. Горький сидел за столом, перед ним — стакан молока и белый хлеб — это в девятнадцатом-то голодном году! «Так и так, мол, откуда вы взяли, Алексей Максимович, что Володя кого-то заразил?» — «Я этого не говорил». Тогда я открыла дверь в гостиную и позвала: «Витя! Повтори, что ты мне рассказал». Тот повторил, что да, говорил, в присутствии такого-то. Горький был приперт к стене и не простил нам этого никогда. Он сказал, что «такой-то» действительно это говорил со слов одного врача. Я попросила связать меня с этим «та — ким-то» и с врачом. Я бы их всех вывела на чистую воду! Но Горький никого из них «не мог найти». Недели через две я послала ему записку, и он на обороте написал, что этот «такой-то» уехал и он не может ничем помочь». Типичная злая сплетня.
Я тут же поговорила с этой девушкой (Сонка Шемардина), и та сказала, что не было ничего подобного. Она мне рассказала, что знает, что пустил этот слух один литератор из ревности к Маяковскому, поскольку она в свое время ушла от него к поэту. Горький сплетню с удовольствием подхватил и пустил дальше, ибо теперь он ревновал к литературной славе Маяковского, которого широко печатали. Горький очень сложный человек. И опасный. Знаменитый художник отнюдь не всегда бывает образцом нравственности».
Я держу в руках листок из моего архива. На обороте записки Лили Юрьевны — ответ, написанный характерным мелким почерком классика: «Я не могу еще узнать ни имени, ни адреса доктора, ибо лицо, которое могло бы сообщить мне это, выбыло на Украину».
«Конечно, не было никакого врача в природе, — продолжала Лиля. — Я рассказала эту историю Луначарскому и просила передать Горькому, что он не бит Маяковским только из-за своей старости и болезни».
Когда же в Берлине два писателя встретились в кафе «Ландграф», где чествовали Горького, Маяковский встал и, выкрикнув в зал: «Такого писателя в литературе не существует, он мертв!» — демонстративно ушел.
* * *Всю жизнь Маяковский считался с замечаниями ЛЮ, все читал ей первой, потом ей и Брику, затем уже всем остальным. Однажды, в первые дни их знакомства, в комнате, наполненной людьми, они сели на подоконник, и штора скрыла их от присутствующих, он — такой загорелый и красивый — гладил ее ноги и просил о свидании, которое и состоялось на следующий день у него в гостинице «Пале-Рояль». Когда же он прочел ей «Лиличке, вместо письма», там было:
Вспомни,
за этим окном впервые ноги твои исступленно гладил.
ЛЮ заметила, что «ноги» — это было в быту, а тут поэзия, что нельзя же подавать себя, как есть в действительности. Словом, ей не нравится. «Он и сам это ощущал, — говорила она, — поскольку был очень целомудрен в проявлении своих чувств», — и тогда появилось:
Вспомни — за этим окном впервые руки твои исступленно гладил.
Это любовное стихотворение кончалось щемящей, безнадежной строфой:
Слов моих сухие листья ли, заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.
Вся его любовная лирика пронизана мучительным горем ухода любимой женщины. Для него это было невыносимо… Но Лиля тогда вовсе не «уходила» от него, не бросала. Она скорее была непостоянна, своенравна и действительно могла уйти в любой момент, ускользнув, мерцая, как драгоценность. Отсюда во многом и трагизм его стихов.
За «Облаком» последовала гиперлюбовная поэма «Флейта-позвоночник». Каждая вновь написанная глава торжественно читалась Лиле. Она приходила к нему в комнату, уставленную цветами и угощением, купленными на деньги Брика, которые тот ему выплачивал построчно, добавляя и свой выигрыш на бильярде. У Елисеева покупался кровавый ростбиф, соус тартар и камамбер. У «Де Гурме» — пьяные вишни и миндальные пирожные в огромном количестве. Цветы от Эйлерса. Фрукты вымыты в двух кипяченых водах. Начищены башмаки. Повязан самый красивый галстук.
