Борис Носик - Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Может, ради этого и не стоило «сбрасывать с корабля поэзии» Тютчева с Пушкиным, но чего не потребуешь сгоряча. Так или иначе, вот финал поэмы:

…возьмешь немного не щадя минутыкогда последние слова темняна стол падут в единственный сомкнутыцветы оставшиеся от менямне самому искорениться вскоревсего прохватывает благодатьне заподазривай меня в укорепри жизни ждал могу бессмертный ждатьмы не впустую согласить молилиразводит наяву судьба силачно будет хорошо мечтать в могилене надо бедная моя не плачь.

Зданевич умер в 1975 году на девятом десятке лет, и уже год спустя после его смерти парижский Музей современного искусства открыл выставку, посвященную его памяти. Потом выставок было много.

Ну, а что происходило с «левыми» художниками-парижанами в 20-е годы, после Берлина, после ларионовско-зданевичевской «лояльной» акции в Союзе?

Часть из них отхлынула от Союза художников, но вовсе не от Союза Социалистических Республик, не от «свободной России» и великого соблазна общесоветской славы. В середине 30-х художники еще с энтузиазмом тусовались вокруг Союза возвращения и журнала «Наш Союз», а уж после войны и вовсе льнули к Союзу советских патриотов.

В 30-е годы в Союзе возвращения и в журнале «Наш Союз» верховодили симпатичный, по мнению одних, и вполне отвратительный, по мнению самых привередливых, муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон и ее вполне симпатичная дочь Ариадна. И отец, и дочь были агентами НКВД. Впрочем, Ариадна Сергеевна предпочитала, чтоб их называли «разведчиками», и уточняла (в интимном письме тов. Андропову, преданом гласности в Москве), что отец ее был «вербовщиком и наводчиком». Активная Ариадна устраивала художественные выставки и вечера с участием парижских художников, и все русские парижские художники соглашались не только выставляться у Ариадны, но и бесплатно работать для оформления ее агитвечеров, потому что средства разведки ей надо было экономить.

На дворе стояла уже середина 30-х годов, Россия плавала в крови Большого террора, но до художников сведения об этом отчего-то не доходили. Они черпали правдивые сведения из журнала НКВД «Наш Союз». Более того, иные из них решили, что самое время возвращаться в Россию. И поехали, наконец, — как Барт, как Билибин, как Шухаев, как композитор Прокофьев… Билибин погиб в блокадном Ленинграде, Шухаев выжил, несмотря на 10 лет Колымы и вечное ожидание добавки «по рогам», Барт сидел тихо и строгал учебные пособия, Прокофьев сдал первую жену в концлагерь и обмирал от страха со второй. В 1935 году провинциал Хаим-Якоб-Жак Липшиц впервые посетил столичную Москву. Вопреки обещаниям, никаких скульптур для московского шедевра Корбюзье ему не заказали, но пишут, что он получил там все же почетный и выгодный заказ — изваять самого тов. Дзержинского. Заказ, возможно, оформляли прямо на Лубянке, может, он содержал и какие-нибудь условия о дополнительных услугах за гонорар, потому что Липшиц вернулся в Париж крайне испуганным. Никогда не мог отказаться от явных и тайных «левых» денег и талантливый шустряк Юрий Анненков.

Молодой Липшиц

Так, может, он все-таки прав был, знаток души художника, английский коллекционер Никита Лобанов-Ростовский, когда сказал, что «художников вообще-то не интересует, что происходит вокруг. Каждый художник… интересуется своей жизнью, своей работой». Так что и мы оставим в покое то, что «происходит вокруг», и вернемся к жизни и работе молодых художников из окружения Терешковича и Поплавского, а также к трудам немолодого уже, но юного душой авангардиста из Бугуруслана.

Художник Сергей Карский с женой-художницей и свояченицей Диной (будущей графиней Татищевой). Из архива Мишеля Карского

После возвращения из Берлина Борис Поплавский поселился с семьей (братом-таксистом и родителями) в квартирке-вигваме на улице Барро (дом № 22). Это и нынче один из самых экзотических уголков 13-го округа Парижа, овеянных эмигрантскими тенями, оставивших следы в романах, поэмах, дневниках, письмах (а теперь уж и в научных исследованиях). Войдя в подъезд на улице Барро, без труда миновав дверь с кнопками и кодами, любопытный турист из России (кого ж еще сюда занесет?) поднимется по лестнице и попадет на крышу гаража «Тойота», былого гаража «Ситроен», где стояли в те годы такси.

По периметру крыши вытянулись два ряда одинаковых островерхих двухэтажных домиков былой «Маленькой России». (Они, кстати, хорошо видны из садика «Маленького Эльзаса», что выходит на улицу Давьель.) На крыше этой жили небогатые русские, по большей части — таксисты. Один из вигвамов и снимали Поплавские. Часть нижней комнаты в домике занимает лестница, ведущая на второй (по-французски это первый) этаж. Внизу, у стены, была койка Бориса. На ней он проводил много времени — в молитвах, в ожидании «встречи с Богом», в медитации, в сочинении стихов, в чтении и сне… Здесь бывали и друзья-художники (Терешкович, Блюм, Минчин, Карский), и друзья-поэты (Закович, Гингер, Дряхлов). Здесь Поплавский прожил последние десять лет жизни, здесь он стал знаменитым, здесь и умер тридцати двух лет от роду вполне загадочной смертью.

«Маленькая Россия» на крыше былого гаража фирмы «Ситроен» (нынче там «Тойота»). В гараже стояли машины, а в двухэтажных островерхих домиках жили русские таксисты. Здесь жил с родителями и братом-шофером «царства монпарнасского царевич» Борис Поплавский, здесь жила Дина, здесь разыгрывались духовные и сексуальные драмы поколения (читай роман «Аполлон Безобразов»). Здесь Борис и погиб… Фото Бориса Гесселя

В одном из соседних домиков «Маленькой России» снимала комнату прелестная Дина Шрайбман, Дина-утешительница, Дина-спасительница, Дина-любовь… Однажды Поплавский написал письмо-завещание: «Прошу Дину и Папу, которых больше всего на свете люблю…».

Три юные дочери состоятельного папы Шрайбмана покинули в начале 20-х бессарабские Бендеры и приехали покорять Париж. Они оставили сытый, обеспеченный родительский дом, книги, верховую езду, тихие Бендеры и уехали в чужой, неприветливый город. Две из них (Дина Татищева и Бетти Шрайбман) погибли в годы войны, третья (Ида Карская) дожила до преклонного возраста и стала известной художницей. Перед самой смертью она записала на пленку свои раздумья над прожитой жизнью, кое-какие воспоминания. Мне довелось слушать эту пленку в ее экзотической мастерской на парижской улице Шарло, забитой ее странными работами и невиданными музыкальными инструментами (ее сын-физик с увлечением сочиняет музыку, конечно авангардную), через полтора десятка лет после ее смерти. Ее хриплый, прокуренный, удивительно симпатичный голос переносит в богемные компании 20-х и 30-х, туда, где были Поплавский, Терешкович, Гингер, Минчин, Дряхлов, Блюм, Присманова, Сутин, — в «Маленькую Россию» на гаражной крыше, на заседания «Зеленой лампы», в квартиру Гиппиус и Мережковского, на лекции Шестова, на инструктажи Ромова и Зданевича, на сборища художников, в картежные ночные застолья. Вот он, нищий молодежный Париж 20-х и 30-х, вот что им снилось потом во снах (тем, конечно, кто выжил)…