Борис Носик - Тот век серебряный, те женщины стальные…

Ребята из музея с пристрастием спрашивали меня, почему у «великой Нины» (так зовут здесь газеты Н. Берберову) столько неточностей в ее описаниях. Что я мог им сказать? Ни о своей, ни о чужой жизни не расскажешь, чтоб было «как в настоящей жизни».

Однажды, в середине 90-x годов в деревенском домике моей жены на границе Шампани и Бургундии раздался нежданный телефонный звонок. Какая-то женщина сказала, что она прочитала в моей книжке запись беседы об Ариадне и хочет меня навестить. Звали ее Мириам Деган. Она приехала с мужем и оставила мне рукопись своей повести об Ариадне, своей старшей сестре. Рукопись открывают две чудные фотографии Ариадны Скрябиной. Рассказ о замечательной старшей сестре был восторженным, но по временам довольно странным. Похоже, младшая ревновала то ли сестру к красивым своим русским и французским няням, то ли нянь к сестре. Бабушка вывезла осиротевших дочек Скрябина и его второй жены из большевистской России во Францию, когда Ариадне было семнадцать. Здесь Ариадна вскоре вышла замуж за молодого пианиста и композитора Даниэля Лазарюса, выходца из богатой банкирской семьи. Был у нее позднее еще и второй брак. А когда Ариадна ждала ребенка от второго мужа, журналиста Магена, она вдруг влюбилась в поэта Довида Кнута. Он стал ее третьим мужем. Сына от Кнута она родила в Тулузе, в годы подполья. Их крошечную группу еврейского сопротивления создал Кнут, но довольно скоро сам он перебрался с детьми в Швейцарию. Сестра Мириам сказала мне, что на этом настояла Ариадна. Что Ариадна прощала любвеобильному поэту все его измены и шалости. Может, так и было. Кстати, и милая Эва Киршнер, которую я навестил в Тель-Авиве, была одной из возлюбленных поэта, а в войну, добравшись до Швейцарии, Мириам, по ее словам, застала Кнута в объятиях сразу двух возлюбленных, матери и ее дочери. Воистину силен был певец кишиневских вечеров…

Ариадна нашла себя в жизни полной смертельных угроз. Она была совершенно героической женщиной. Хотя Ариадна и ждала в ту пору ребенка, бежать из Тулузы она отказалась. Родила сына, отправила с Кнутом за границу и снова — в подполье. Сбылась давняя мечта этой женщины о полной самоотдаче, хотя и томили ее по временам страшные предчувствия: она была суеверна. «Как все русские», — бесцеремонно сообщила мне Мириам.

Нетрудно понять, отчего Ариадна так раздражала свою соперницу Берберову. Нине не давали покоя ее страстность, ее безудержность (ну и высокая образованность, и принадлежность к элите тоже). Берберова иронизирует по поводу фанатизма новообращенной иудейки Ариадны (сам-то Кнут был маловером, как большинство молодых евреев), ее страха перед фашизмом. Самой Берберовой фашизм казался менее страшным, чем коммунизм…

Но она еще и в детстве, и в отрочестве была безудержной, эта красивая дочка русского композитора. Совсем недавно вышли в России замечательные воспоминания скромной воронежской девушки Оли, попавшей в начале 20-х годов в московский дом доктора Доброва, где бывали и Марина Цветаева, и вдова Скрябина, и подросток Ариадна. Записи Оли Бессарабовой о юной Ариадне помогают понять как раздраженные отзывы циничной Берберовой, так и крестный путь самой Ариадны. Вот они, эти записи:

Ариадне Скрябиной 16 лет. Она пишет мистерию, которая кончается смертью всех участвующих в ней. Настоящей смертью на костре на Красной площади. Хочет пойти к патриарху, чтобы он благословил ее на эту мистерию и смерть, добровольную жертву и искупление — за все зло и весь ужас, который царствует в мире, в России, в Поволжье — всюду. И на Западе, в Европе, и особенно у нас. Она очень красива.

Вот ее стихи, немного или много сумасшедшие.

Книга пророчеств

Имеющие уши слышать да слышат

Люди приходят как призраки.Мне хочется закричать на север, наЮг, на восток, на запад: любитеМеня, любите! И не потому чтоЯ сама возлюбила вас. ЯПризываю всех, но придутТолько Избранные, СчастливыЖе те, кто будут умирать со мною.……………………………………Над призраком сожженного КремляЯ венчаюсь лаврами позора.Падут кумиры царственного взора,Под светом утра уползет ночная мгла.И со священным трепетом любвиЯ принимаю дань насмешки хамаИ на амвоне мной воздвигнутого храмаУсмешкой вещей отвечу на плевки —Ведь я монарх. Не нужно фимиама.Лобзанием горячих губМанят ночные небеса…

Это уже из цикла «Соблазны». В нем соблазны нетроганой девушки. Много здесь стихов о рано угасшей, обожаемой, прекрасной матери Ариадны Татьяне Федоровне Шлецер. В одном из писем, сохраненных все той же Олей Бессарабовой, Ариадна пишет о своей ненависти к распутницам, ускорившим материнскую смерть (похоже, что это о Марине Цветаевой, Майе Кудашевой, Эсфири Пинес). И конечно, пишет девочка о своей любви к России, о будущей славе России — как же ей, России без золота славы?

Ты встанешь, обливаясь золотомСвоей сияющей красы,Над идолом своим расколотымВенец позора примешь ты.

И уже тогда стихи о сердце, полном предчувствием смерти:

Мы умрем, чтоб взглянуть на серебряный рог,Что Христос в день второго пришествия снимет…

Это сердце и пробила случайная пуля французского полицейского на Яблочной улице розовой Тулузы.

Елизавета

Так звалась она еще девочкой и юной девушкой на дорожках сказочного Никитского сада в Крыму, на пляжах Анапы, на гимназической скамье, на Невском проспекте или в гостях у Блока… Потом еще много было у нее имен, меняемых ею на пути ошибок, грехов и поисков, типичных для того самого серебряного века, на пути ее нестерпимой, смертной муки, на пути к православной святости, к посмертной церковной канонизации, к роще иерусалимского мемориала «праведников мира». Осталось в памяти большинства лишь последнее ее, монашеское имя — мать Мария.

Она родилась в Анапе, в семье дворянина и ученого садовода Юрия Пиленко и многострадальной, всех пережившей Софьи Пиленко. Отец ее был назначен директором Никитского сада в Крыму, потом переведен в Петербург. Лизе тогда еще не было шестнадцати. И конечно, она писала стихи, и конечно, мечтала о том, чтобы принести счастье своему народу. A для этого, по тогдашним понятиям, нужна была революция, нужно было пожертвовать жизнью, и она готова была на жертву, только пусть дадут мудрый совет. К кому она отправилась за советом, едва приехав в столицу? К нему, главному идолу серебряного века, великому Александру Блоку. И вот он мается над ответом на ее вопросы о правде жизни, о Боге и революции, сидя напротив этой девушки. А она, такая румяная, темноглазая, была настолько трогательна в своей беззаветной и беззащитной серьезности, что поэт удержался от соблазна, а умилился собственному благородству и написал стихи о себе и о ней, не лишенные, впрочем, сожаленья и повторявшие как заклинание: ведь вам только пятнадцать… Они сохранили сложные отношения, она очень скоро вышла замуж за Кузьмина-Караваева (того самого, что настойчиво домогался жены Блока) и родила дочь Гаяну, и получила образование, и разошлась с мужем, и примкнула к социалистам-революционерам (лихим эсерам), и стала городским главой родной Анапы, и была приговорена к смерти… Спас Елизавету будущий ее муж Даниил Скобцов, член недолговечного правительства Кубанского края. Они вместе бежали из России — сперва в еще свободную Грузию (там родился у них сынок Юра), потом в Константинополь, оттуда в Белград (в Сербии родилась у Елизаветы дочка Настя), а потом всей семьей — в Париж. Мать троих детей, натерпелась она всех кошмаров путешествия, опасностей, нищеты и голода, которые и привели ее, поэтессу, богослова, философа, общественную деятельницу и журналистку от веры в революцию к служению людям во имя Божие, к которому она (как и многие ее друзья, тоже былые эсеры) не раз обращалась с растерянным вопросом — что делать, как жить и как служить людям дальше (импульс служения был у нее неизбывным):