Павел Мурузи - Александра Федоровна. Последняя русская императрица

Детям позволили войти. Какой же это был всеобщий восторг! Каждому хотелось поиграть с гостьей. Но зверек уже утратил всякое почтение к императору и стал носиться по комнате, словно безумный, словно черная маленькая молния, переворачивая все на своем пути, а дети громко смеялись, правда, немного оторопев от страха.

Царя, кажется забавляла эта взбалмошная картина не меньше детей. Александра тревожно вертела головой, мысленно подсчитывая возможный ущерб, нанесенный проворным зверьком.

Царь, проявляя свое обычное гостеприимство, пригласил стариков сесть на стулья и принялся расспрашивать охотника о том, как ему удалось поймать соболя. Принесли напитки, угощения. Но старая чета к ним даже не притронулась. Крестьянин рассказывал о своей тяжелой работе. Его жена — о долгих сибирских темных ночах. Сибирь всегда страстно волновала царя. До встречи с Распутиным он, по существу, об этом крае ничего не знал. Теперь он хотел узнать о нем побольше и жадно слушал рассказ своего скромного подданного, которому задавал десятки вопросов.

После нужно было как-то убавить пылкий задор детей, которые так разволновались из-за лесной таежной гостьи. Было совершенно ясно, несмотря на канюченья Алексея, что милый, дикий зверек не приживется во дворце. Александровский дворец — это вам не дремучий лес, в котором много мха, полным-полно грибов, лисиц и лесных веселых духов, о которых рассказывал цесаревичу отец Григорий. Император предложил отвезти соболя в Гатчину, где им займутся охотники.

Тогда старик сказал ему:

— Батюшка царь, ничего не выйдет. Все тамошние охотники захотят заполучить шкуру моего соболя, чтобы продать ее. Они убьют его, а скажут, что он убежал… А нам этого не пережить. Правду я говорю, мать?

Он посмотрел на свою старуху, у той на глаза выступили слезы.

— Да, ты, вероятно, прав. Я бы, конечно, выбрал такого охотника, в честности которого был бы уверен. Но после того, что ты здесь сказал, возможно ты и прав. Возьми его назад, в Сибирь, это — твоя родина. Следи за ним, чтобы он жил как можно дольше. Но помни, не забывай следить за ним хорошенько, это тебе теперь мой приказ! Ведь соболь-то теперь мой. Ну, Господь с тобой!

Старики встали со стульев и снова упали на колени. Алексея пришлось за руку оттаскивать от черного зверька, который вертелся как юла, жалобно стонал и посвистывал. Александра кивнула, и в комнату вошел лакей с подносом в руках. На нем лежали подарки для сельчан из Сибири: часы, украшенные царским орлом, для старика и дорогая брошка для старухи. Кошелек, набитый деньгами, для обоих.

Они не хотели брать денег. Но царь настоял,

— Это вам — на обратную дорогу. Нельзя же теперь возвращаться после встречи с нами, так как вы выезжали. К тому же в этой сумме и мой пансион для новой подшефной… Алексея — соболя!

Какими безутешными были все дети, — еще бы, у них отнимали из рук такую красивую, живую игрушку.

Царь посадил сына к себе на колени и серьезным тоном сказал ему:

— Люби этого зверька, он — твой, наш тебе подарок. Но все же ему лучше жить в лесу, там его свобода, там его судьба…Время шло, все эти недостойные россказни о ней, клевета, ложь, совершали свои обычные круги, а Александра, чувствуя близость мужа, детей, можно сказать, была почти счастлива. Если цесаревич, как обещал Распутин, мало-помалу преодолеет свое постоянное полуболезненное состояние, то ей ничего другого не останется, кроме вознесения благодарственных молитв Господу и времяпрепровождения в семейном кругу.

Ей нравилось наблюдать за тем, как ночь накрывает парк в Царском Селе. В час, когда окна дворца освещались переливчатым светом от принесенных ламп, графиня Гендрикова, или кто-то другой, громко объявляла о времени для вечернего чаепития, которое обычно проходило в ее муаровом будуаре, где приглушенность тонов стенных панелей, мягкость гобеленов и пушистость ковров, источали атмосферу надежности и благополучия. Сюда к ней часто приходили дети. Ольга относилась к матери с глубокой, искренней нежностью. Годы шли, и она все быстрее понимала материнские заботы, которые требовали к себе большего внимания и терпения.

Кроме все прочего, ее еще упрекали и в том, что она, Александра, предпочитала одиночество жизни двора, которой ей надлежало руководить. У нее было гораздо больше способностей, чем у Николая, к исполнению всех обязательств, связанных с царствованием, и постоянной утомительной демонстрацией своей власти, но она никогда не была твердо убеждена в полезности всех этих процедур.

Её природная склонность к религии, к молитве, только постоянно усиливалась все эти годы, когда она страстно умоляла Господа послать ей наследника престола; но и тут ее постигла трагедия. Ее сын унаследовал страшную болезнь, из-за которой ей приходилось простираться перед образами и, памятуя о бессилии людей, просить у Бога, — этого символа любви и всякой справедливости, — сотворить чудо, чудо исцеления. Она понимала, что скорбь, окрашивавшая все ее дни после рождения ребенка, не могла ускользнуть от проницательных взглядов членов императорской семьи и некоторых придворных, ведь за ней зорко следил весь клан вдовствующей императрицы и многие великие князья. Для чего же ей разыгрывать бесчеловечную комедию, чтобы казаться всем на вершине счастья, удачи, в то время как ее сердце сжималось от тоски?

Ее пытливый ум, конечно, не позволял ей не следить за всеми событиями, происходящими в империи. Она была мало приготовлена к политике, не могла дать нужных ответов на весьма сложные вопросы, связанные с управлением такой громадиной, но она доверялась в этом Николаю, была уверена, что он приведет в надежный порт корабль их династии.

Разве после рождения Алексея самым главным для нее не стала подготовка счастливого царствования для того, кто сменит на престоле ее мужа?

Когда Алексею становилось лучше, ее взор просветлялся. Ей хотелось от радости петь, играть на фортепиано, вышивать занятные, красивые узоры на носовых мужниных платках.

Ну, а дружба?

Александра в дружбе требовала только одного — доверия, но сколько разочарований ей пришлось пережить после своего брака, со сколькими людьми пришлось расстаться, потому что те еще вечером клялись ей в вечной, пламенной дружбе, а на следующий день забывали о данной клятве. У нее не было экспансивного характера, присущего латинянам и славянам. Она, маленькая девочка, воспитывалась в строгой лютеранской вере, которая требовала только строгости, подавления всяких легкомысленных порывов. Она могла быть только серьезной девушкой, а потом и женщиной. Кроме того, ей такая суровость определенно нравилась.