Андрей Вознесенский - На виртуальном ветру

Впрочем, было ли это для Микеланджело «вульгарным»? Едва ли!

Для него, анатома и художника, понятие мышц, мочевого пузыря с камнями и прочее, как для хирурга, — категории не эстетические или этические, а материя, где все чисто. «Цветы земли не знают грязи».

Точно так же для архитектора понятие санузла — обычный вопрос строительной практики, как расчет марша лестниц и освещения. Он не имеет ничего общего с мещанской благопристойностью умолчания об этих вопросах.

Фрагмент 1546 года очень важен для судьбы нашего мастера. Через 400 лет, в 1950 году, другой изгнанник из своей родины, Томас Манн, достигнув микеланджеловского возраста, писал о нем в страстной работе «Эротика Микеланджело»:

«Это строки одного из его поздних сонетов, страшного стихотворения, с беспощадной прямотой описывающего страдальческую жизнь Микеланджело в Мачель де Корви, его жилище в Риме. Это гнусная дыра, вокруг которой стоит смрад человеческих испражнений, и тут-то проводит жизнь оборванный старик-привидение, он постоянно кашляет и не может уснуть от шума в ушах… „Большая беда изгоняет меньшую“ — он всегда проклинал любовь, как некое зло. Она была основой его творческой мощи. Сооруженным куполом святого Петра мы обязаны неустанным уговорам, слетавшим с прекрасных губ Томазо Кавальери…»

ФРАГМЕНТ АВТОПОРТРЕТА

Я нищая падаль. Я пища для морга.              Мне душно, как джинну в бутылке                                                              прогорклой,как в тьме позвоночника костному мозгу!

В каморке моей, как в гробнице промозглой,              Арахна свивает свою паутину.              Моя дольче вита пропахла помойкой.

Я слышу — об стенку журчит мочевина.              Угрюмый гигант из священного шланга              мой дом подмывает. Он пьян, очевидно.

Полно во дворе человечьего шлака.              Дерьмо каменеет, как главы соборные.              Избыток дерьма в этом мире, однако.

Я вам не общественная уборная!              Горд вашим доверьем. Но я же не урна…              Судьба моя скромная и убогая.

Теперь опишу мою внешность с натуры:              Ужасен мой лик, бороденка — как щетка.              Зубарики пляшут, как клавиатура.

К тому же я глохну. А в глотке щекотно!              Паук заселил мое левое ухо,              а в правом сверчок верещит, как трещотка.

Мой голос жужжит, как под склянкою муха.              Из нижнего горла, архангельски гулкая,              не вырвется фуга плененного духа.

Где синие очи? Повыцвели буркалы.              Но если серьезно — я рад, что горюю,              я рад, что одет, как воронее пугало.

Большая беда вытесняет меньшую.              Чем горше, тем слаще становится участь.              Сейчас оплеуха милей поцелуя.

Дешев парадокс — но я радуюсь, мучась.              Верней, нахожу наслажденье в печали.              В отчаянной доле есть ряд преимуществ.

Пусть пуст кошелек мой. Какие детали!              Зато в мочевом пузыре, как монеты,              три камня торжественно забренчали.

Мои мадригалы, мои триолеты              послужат оберткою в бакалее              и станут бумагою туалетной.

Зачем ты, художник, парил в эмпиреях,              к иным поколеньям взвивал свой треножник?!              Все прах и тщета. В нищете околею.Таков твой итог, досточтимый художник.

Как точно Манн видел через четыре века! Одна внешняя неточность. Он называет фрагмент сонетом. Т. Манн знакомится с поэзией Микеланджело по немецким переводам в гелеринском издании швейцарца Ганса Мюльштейна. Там стихи были в виде сонета. Я же брал эти терцины, слегка сократив, из издания профессора Гуасти. Надо отдать должное интуиции великого немца — произнося «сонет», он как бы сразу спохватывается и называет его стихотворением.

Изгнанник XX века понял своего сверстника без перевода. Общность судьбы была ему поводырем. «Он мечет громы и молнии на Флоренцию, что породила Данте, а затем подло изгнала. Здесь в переводах прорывается интонация Платтена, у которого вдали от покинутой им Германии накопилась злоба против родины». Именно этим близок Микеланджело Т. Манну, так в Германию и не вернувшемуся.

Отсюда и иные прозрения его, понимание лирики великого скульптора: «Микеланджело никогда не любил для взаимности. Для него, истинного платоника, божество обитает в любящем, а не в любимом, который всего лишь источник божественного вдохновения».

Наш автор был ультрасовременен в лексике, поэтому я ввел некоторые термины из нашего обихода. Кроме того, в этом отрывке я отступил от русской традиции переводить итальянские женские рифмы мужскими. Хотелось услышать, как звучало все это для слуха современника.

Понятно, не все в моем переложении является буквальным слепком. Но вспомним Пастернака, лучшего нашего мастера перевода:

Поэзия, не поступайся ширью,Храни живую точность, точность тайн,Не занимайся точками в пунктиреИ зерен в мере хлеба не считай!

Сам Микеланджело явил нам пример перевода одного вида искусства в другой.

Скрижальная строка Микеланджело.

Сюр

Молодая Москва становится в очередь на Дали. Цена билета — почти как за кило персиков. Под палящим солнцем гигантский хвост тянется за колдовскими фруктами сюрреализма.

Что влечет их на выставку классика?

В залах не ожидается злободневных политических диспутов. Скандалов не предвидится — ну, гений, ну, основоположник — вряд ли какой-нибудь неофит сейчас оспорит это. Нет на выставке и его прославленных шедевров — ни «Пожара жираф», ни «Великого мастурбатора», ни изображений Ленина, Гитлера, Хрущева, ни «Христа св. Иоанна» — за показ их пришлось бы платить миллионную страховку. Демонстрируются лишь литографии, репродукции и статуэтки — так сказать, тиражированные подсобки Дали. Устроители не рассчитывали на массовость, выставка камерная, для буквоедов, дилеров, для покупателей. Так почему же такой лом? Почему перекупщики ломят за билеты? Почему ОМОН в дверях стоит?