Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской

— Отчего вы так грустны?

Она ответила очень спокойно. В голосе — никаких красок, ровная интонация. Протокольная фиксация событий:

— Мой мальчик дышал пыльным воздухом дворов, лишенных зелени. Он играл в замощенных булыжниками переулках…

— Вы не можете привести его сюда?

— Не могу: его нет со мной. Ему восемнадцать лет. Он погиб на фронте. Я хочу привести его сюда. К ручью. На зеленую поляну. Пусть он увидит это, а не я. Все бы отдала, чтоб такое случилось…

Ф. Г. замолчала, а потом вдруг мне:

— Только умоляю, никаких вопросов!

Бал-маскарад

— Искусство самоограничения — великая вещь! — сказала Ф. Г. — Владеют им только гении.

Мы сидели на песчаной дюне у моря. Теплый, тихий вечер, Финский залив был недвижим, и казалось, будто Дом отдыха актера расположен не под Ленинградом, а где-то там, в бананово-лимонном Сингапуре.

— Надо уметь когда-нибудь остановиться, — Ф. Г. вдруг засмеялась. — У меня это не получается. Елена Сергеевна Булгакова как-то сказала мне: «Вы женщина серьезная, положительная, я вам верю. Клянусь, как только вы заметите, что пришла пора прекратить красить губы, наводить румяней, оставить цветную косметику, я немедленно и беспрекословно подчинюсь!»

Не помню, какая вожжа попала мне под хвост, но зимой, по-моему, сорокового года, — да, да, Михаила Афанасьевича уже не стало, — я позвонила Елене Сергеевне и сказала решительно одну зловещую фразу:

— Пора!

Конечно, я, идиотка, поторопилась. Особенно сегодня мне это ясно, когда в моем возрасте появиться на людях без косметики просто неприлично. А тогда, в мои сорок, я, очевидно, в очередной раз решила: любви ждать нечего, жизнь кончилась и надо перестать ее раскрашивать. Елена Сергеевна, кстати, встретила мое решение без прежнего энтузиазма:

— Фаиночка, наверное, вы правы. Но очень прошу вас: давайте отложим принятие обета до новогоднего карнавала. А там уж…

Идея устроить карнавал или маскарад — как хотите — пришла Елене Сергеевне. Не припомню в моей жизни ни одного вечера, когда бы я так хохотала, как в ту новогоднюю ночь. С Борей Эрдманом, он известный художник, мы вышли на Тверской бульвар, повалились в сугроб и стонали, задыхаясь от смеха. Мы встречали Новый, 1941 год. Вот и верь приметам! Насмеялись мы на всю войну.

Хотя, когда сегодня начинаю вспоминать, а что там было, понимаю: ничего особенного. Было главное: ощущение молодости, нахлынувшее на нас, беззаботности, когда вдруг все жизненные проблемы кажутся чепухой, а сама жизнь представляется легкой и воздушной. То есть такой, какой она никогда не была и не будет!..

Карнавал Елена Сергеевна устроила у себя в квартире на Суворовском — вы там были. Не такие уж просторы, как на воландовском балу, но Маргарита всегда умела, умеет и сейчас устроить из своих комнаток праздничные залы.

— Вход на карнавал без маскарадных костюмов строго воспрещен!

Это она объявила заранее.

Я, правда, пренебрегла запретом и явилась на бал в своем обычном платье, но меня тут же костюмировали: выдали необъятных размеров легкую накидку, которую Эрдман расписал причудливыми звездами («Ни одной одинаковой!» — с гордостью сказал он мне), накидку, которую Елена Сергеевна назвала «плащом Царицы ночи», а-ля Метерлинк. И к этому сказочному одеянию напялили мне на голову необычную шляпу из другого мира: она напоминала плетенное из соломки гнездо, в котором сидела гигантская птица с полураскрытым хищным клювом. Шляпу и птицу мне привязали, как в детстве, тесемочками, сходящимися под подбородком. И я быстро поняла почему: как только я хотела что-нибудь съесть и склонялась над тарелкой, птица, опережая меня, тыкалась клювом в салат, сыр, заливное — в зависимости от того, какое блюдо я выбрала.

Хозяйка вышла к столу в изысканном туалете: в абсолютно, на мой взгляд, прозрачном хитоне и маленьком черном цилиндрике набекрень в ее волосах, чудом закрепленном. Эффектно, но начало вечера ничего особенного не предвещало. Ну, что может быть необычного, если все знают друг друга — ив масках, и без масок. Танцевать не хотелось, интриговать — тоже, да и некого было. Помните этот анекдот: «Интриговали, интриговали — два раза! Один раз — в коридоре, другой — под лестницей!»

Так вот поначалу чувство неловкости охватило меня. Это потом я использовала свою птицу на всю катушку. А сначала я слонялась по квартире, не находя себе места. Профессор Дорлиак в «домино» что-то оживленно обсуждала на диване с подругой, тоже в «домино», но другого цвета. Сережка Булгаков нацепил наполеоновскую треуголку и болтал что-то ужасно глупое. Мне вдруг по-настоящему стало жутко, когда в квартиру вползли опоздавшие два Славы — Рихтер и Ростропович. Медленно вползли в костюмах крокодилов — отличные костюмы им сделали в театре Образцова: с зеленой резиновой пупырчатой кожей, с когтистыми лапами. Ламы визжали и поджимали ноги, когда Славы приближались к ним. Профессор Дорлиак в ужасе даже попыталась залезть на стол.

Но Славы, откинув маски, сели проводить старый год и, удивительно быстро насытившись, снова стали медленно ползать по полу, сталкиваясь друг с другом. Вошли в роль.

В это время, перед самой полуночью, появилась еще одна гостья. Это была актриса, всю жизнь играющая старух. И оттого, несмотря на свой совсем несолидный возраст, выглядящая старухой и даже по-старушечьи шамкающая. Но она обладала одним секретом, разгадки которому нет, — вы смеялись, едва увидя ее. На этот раз она пришла в невообразимом костюме. Он назывался «Урожай».

— Я только что с Сельскохозяйственной выставки — первое место во всесоюзном конкурсе «Изобилие» — мое!

Торчащие во все стороны колосья, сплетенные в венок, украшали ее голову, все платье было увешано баранками разного калибра и цвета. Баранки-бусы на шее, баранки-браслеты на запястьях, баранки-кольца на щиколотках обеих ног, баранки-серьги в ушах и даже одна баранка в носу, непонятно как держащаяся.

Я тогда подумала: «Пельтцер — гениальна!»А это, конечно, была она — другой такой старухи у нас нет! Эдмонд Гонкур писал: «Клоуны, потешающие публику забавными выходками, склонны к грусти, свойственной комическим актерам». К ней это относится, как ни к кому больше. Эта ее грусть всегда чувствовалась, всегда оставалась — вторым планом, подложкой, а оттого и все, что она делала, становилось еще смешнее.

Я сказала вам, что это была встреча сорок первого года? Вранье! Сейчас вспомнила — еще не отменили хлебные карточки: поэтому костюм Тани выглядел фантастическим — ее хотелось тут же начинать обкусывать. Значит, это первая мирная новогодняя ночь сорок шестого года. И насмеялись мы на целый год тоже не случайно: страшнее его не припомню.