Александр Житинский - Виктор Цой

Словом, дома был также сплошной рок-н-ролл, но это тогда, когда они вернулись после всех этих съемных квартир.

Марьяша ездила с Витей на его концерты, в основном тогда „квартирники“. Потом, уже когда родился Саша, Витя всюду ездил один.

Потом началась „Асса“…

Когда Витя зимой вернулся домой со съемок в Ялте, рассказывал нам о море и пальмах под снегом и рассказывал это как человек, которому мир открылся всей своей прелестью. Мир был огромен, прекрасен, таинственен, и говорил он это как человек влюбленный.

Давно, еще в начале, у меня с Витей была стычка. В моей комнате висела литография, ее подарил мне мой приятель – московский художник, и называлась она „Музыкант“, такая полуабстракция. И вдруг Витя ее снимает, а мы тогда менялись комнатами, когда они ко мне переехали – я перешла в маленькую, они в большую, а картинка осталась на стене. Видимо, она Цою надоела, и он снял и сказал: „Инна Николаевна, это не искусство“, и тут я взорвалась, я сказала, что, может быть, я и не люблю эту картинку, но тепло человеческих рук, которые это сделали, мне дорого, и мы поссорились ужасно. Я ушла к себе. Позже Витя пришел ко мне и сказал: „Инна Николаевна, простите меня, я был не прав“. Больше мы не ссорились на тему искусства и вообще не ссорились.

Как-то приехал во время съемок „Ассы“ в Питер и сказал мне: „Я заболел «звездной болезнью», и пока это мне нравится, но когда-нибудь пройдет“.

Дома он бывал наездами, потом реже…

Постепенно поползли слухи о его барышне. Марьяша молча кошмарно переживала, скрывая от меня свое горе.

Еще немного раньше появилась мадам Стингрей, началось клубилово вокруг Джоанны. Все рок-музыканты были рады показать ей свои творения. Кто-то сказал: „Она любила всех, вышла замуж за Каспаряна, а ей нужен был Цой“, в творческом плане. Витя постоянно уходил из дома, участвовал в „Поп-механике“, а Марьяша сидела с сыном, уж очень он был тогда маленьким.

В процессе написания песен Витя без конца прокручивал их дома на магнитофоне, переделывал, менял, пока не получалось то, что ему было нужно. Помню: „Закрой за мной дверь, я ухожу“ так долго у нас крутилось, что я эту фразу сама пела, когда выходила из дома.

…Когда Марьяна меня только познакомила с Витей, я сказала: „Я столько старалась, выводила породу, а ты кого привела?“ Цой был такой раскосый. А Сашка совсем не Цой. Он когда еще совсем маленьким был, Витя все спрашивал: „Ты чего это такой глазастый?“ А когда Марьяна была беременна и уже вот-вот, они жили на даче, Марьяна почувствовала себя плохо, и они потащились на электричку, потому что решили ехать в город. И вот электричку отменили, они сидят, солнце печет, никакой тени, Витя ей сделал панаму из газеты. Когда я отпросилась с работы, ее уже увезли в родильный дом, и наутро она родила Сашку – в 7 утра, что ли? И Витька был такой счастливый: „Марьяшка молодец, не подвела, парня родила!“ И мы с ним сидели всю ночь, пили коньяк, он мне ставил песни – „Я посадил дерево“ и другие – и всю ночь разговаривали. А на следующий день пошли к Марьяне, она нам помахала в окошко. А потом он сказал: „Инна Николаевна, я хочу к друзьям сходить“, – в общем, королем ходил.

У него тогда было какое-то восторженное отношение к Марьяне, и она купалась во всем этом, и вдруг – обвал.

<…> Я считаю, что Наталья – рассудительная барышня, судя по ее поступкам. Я познакомилась с ней на похоронах, когда Марьяна после трагедии привезла Сашку домой. Позже она была у нас, мне это было не очень приятно – она привыкла строить группу „Кино“, всем все объяснять и воспитывать, и у нас разговаривала таким же привычным тоном с апломбом. Сказала: „Витя меня представлял как жену, но я ведь не жена“. Рядом стояла Марьяша, меня охватил ужас, думаю, что Марьяшу тоже, но мы с ней об этом старались не говорить – было больно.

Наталья и Витя жили в Москве, а когда в Питере были концерты, то снимали здесь квартиру, но Витя каждое лето во время своего отдыха брал с собой сына на месяц. В тот роковой день Саша раскапризничался и ехать на рыбалку с отцом отказался. У Вити было много концертов – они мотались по всей стране, но Витя Сашу регулярно навещал, и время от времени у нас с ним возникали разговоры-беседы, конечно, я старалась не касаться определенных тем, но как-то сказала, что Марьяша никак не может начать жить нормально, успокоиться, потому что „тебя она очень любит“. Он сказал: „Инна Николаевна, вы заблуждаетесь. Она меня не любила“. – „Я не знаю, Витя, может быть, на большее она не способна, но то, что она тебя очень любит – это безоговорочно“. Марьяша не болтлива и откровенничать не любила, она не жаловалась никогда, я всегда доходила до всего сама, но уж как она его любила и каким кошмаром стал для нее его уход, я видела. Уходя, Витя сказал: „Нет, нет, этого не может быть. Вы заблуждаетесь“, но я что-то покачнула, видимо, у него внутри. „Нет, Витя, это ты заблуждаешься“.

Периодически наши с Витей полуабстрактные беседы возобновлялись, но я никогда не спрашивала его про Наталью, он рассказывал про поездки, как они там за границей проводили время, привозил Саше всякие игрушки, шмотки, ребенок во всем этом копался, а мы сидели с ним друг против друга и беседовали.

Видно было, что у человека кружилась голова от такого успеха, он это ощущал и говорил мне об этом совершенно искренне.

В Москве Шпис завладел Витей окончательно. Он, конечно, как администратор налаживал все контакты и контракты так, что Вите оставалось только выходить по ковровой дорожке, петь и больше его ничего не касалось. Шписа я видела дважды в жизни: однажды он был у нас дома, а во второй раз я видела его в Доме кино на презентации фильма „Последний герой“. Шпис держался особняком – видимо, знал, что его здесь не очень-то долюбливают, он сидел в одиночестве и не уходил.

У меня есть обида на телевидение – была как-то передача о съемках фильма „Асса“, Соловьев рассказывал о Вите как об очень творческом человеке, что Витя интересовался у него процессом съемок, интересовался всем, и тот ему рассказывал, и в конце он сказал, что Витя мог бы быть настоящим режиссером, если бы не его жена. Это меня так рассердило, что думала ему письмо написать, но, может быть, он имел в виду Разлогову.

После Витиной смерти его фанаты обвиняли Марьяну буквально во всем, в основном в его смерти. Это был кошмар – эти фанатеющие девки были везде: в подъезде, под дверью, чуть ли не в окно лезли. Постоянные вопли, угрозы, истерики по телефону и в письмах, поэтому мы уехали с Ветеранов легко – обстановка была ужасная. Дверь у нас была обита деревянными рейками и вся была исписана сверху донизу всякими воззваниями, обращениями, угрозами. Марьяша сказала: „Все, не могу, уезжаем!“, и мы переехали.