Некрасов. 2-е изд - Николай Николаевич Скатов
В 1853 году крайне обедневшая Огарева умерла в Париже, так и не получив следуемого ей состояния. Естественно, на него стал претендовать муж — уже только формальный — Огарев, к тому времени тоже уехавший за рубеж и ведший дело через своих доверенных лиц (прежде всего — Сатина). Панаева и Шаншиев, ссылаясь на то, что доверенность Марии Львовны предоставляла им полную свободу действий, возвращать состояние отказались. Возникшее судебное рассмотрение закончилось приговором Панаевой и Шаншиеву, обязывавшим их деньги уплатить. В 1860 году деньги были заплачены, а дело закончено.
Огарев и ближайший ему человек Герцен неизменно считали, что за Панаевой и Шаншиевым стоит Некрасов, к ведению финансовых дел которого они еще с конца 40-х годов относились настороженно.
Огаревское же дело прямо привело к тому, что у Герцена и Огарева настороженность постепенно перешла в уверенность, что Некрасов чуть ли не мошенник, а раздраженность против него — в ненависть.
В разном восприятии разных людей тогда и в исследованиях — а их было немало — потом оказался представлен полный набор вариантов на тему «кто виноват?». По одному — виноваты оба — и Панаева, и Некрасов. По другому — виноват Некрасов, а не Панаева. По третьему — виновата Панаева, а не Некрасов. И наконец — никто не виноват. Тем более что в соответствии с общим положением, сложившимся в нашей литературной и общественной истории, сложилась и традиция — Некрасова безусловно и во всем оправдывать: ведь это же Некрасов! За нею потянулась и другая — оправдывать и Панаеву: ведь это же, пусть не венчанная, жена Некрасова!
Так был ли — и в чем — виноват Некрасов? Была ли — и в чем — виновата Панаева (с Шаншиевым)?
Естественно, что имена Некрасова и Панаевой в общем сознании — и тогда и потом — объединялись: муж и жена. Но ведь — гражданские. Соответственно и сближения, и разъединения у них были особыми и формально и фактически: во всей жизни, в быту, в деньгах — многое объединялось, многое текло параллельно. Разными на протяжении всей истории долго тянувшегося огаревского дела были и степень взаимодействия их обоих, и характер взаимовлияний и просто взаимоосведомленности.
Много позднее в восприятие всей этой истории, немало занимавшей исследователей русской жизни, был внесен острый и неожиданный материал. Дело в том, что переписка Некрасова с Панаевой была Панаевой уничтожена, о чем поэт горько сетовал, даже и в стихах:
Плачь, горько плачь, их не напишешь вновь…
И вдруг приоткрылась страничка одного письма, относящегося к сентябрю 1857 года, и даже не страничка, а — без конца и без начала — его кусочек. Да еще, как нарочно, по огаревскому делу. Известен этот кусочек стал только сразу после революции. Вот он: «Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже именья Огарева (это имение — Уручье оказалось в руках Шаншиева. — Н. С.). Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя, и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: «Каким же именно?», я не сумел бы ответить, по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и не выдам тебя. Твоя честь была мне дороже своей, и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом я умру… А чем ты платишь мне за такую — знаю сам — страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобою считавшейся за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной… Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает части правды, которая известна Тургеневу, — но ведь только части, а всю-то знаем лишь мы — вдвоем, да умерший Шаншиев… Пойми это хоть раз в жизни, хоть сейчас, когда это может остановить тебя от нового ужасного шага. Не утешаешься ли ты изречением мудреца: нам не жить со свидетелями нашей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне».
Письмо вошло в оборот литературы о Некрасове, родив многие остроумные догадки и глубокомысленные предположения. Большинство литераторов (может быть потому, что этим письмом Некрасов как бы, безусловно, оправдывался, правда, за счет Панаевой, которая этим письмом, безусловно, обвинялась) уверовали в его существование, и письмо безоговорочно печатается в собраниях сочинений в качестве бесспорного документа. Кажется, ленинградский некра-совед Б. Бессонов — единственный по-настоящему усомнившийся.
Само письмо было напечатано в 1918 году М. Лемке по сохранившейся в делах Третьего отделения копии, сделанной в процессе перлюстраций.
Конечно, тайное полицейское знакомство с «тайной» (интимной) перепиской было всегда в России делом почти явным: вспомним историю пушкинских писем к жене. В данном случае, однако, приходится все время прибавлять слово «якобы». Якобы сохранившаяся якобы копия якобы письма. Ведь письма никто не видел. Никто (кроме Лемке, опять-таки якобы видевшего ее) не видел и копии, и никакие поиски не обнаружили никаких ее следов — так что и копия, как видим, не сохранилась. И хотя позднейшие комментаторы, например, к известному двенадцатитомнику Некрасова, пишут, что «стиль и характер письма не оставляют сомнения в его принадлежности Некрасову», именно характер письма оставляет немало сомнений. Прежде всего — дата (ее сомнительность, правда, единственное, что обычно оговаривается): по сообщению Лемке, перлюстрированная копия датирована сентябрем 1857 года. Но как раз осенью 1857 года после заграничной поездки Панаева и Некрасов были вместе, то есть жили в одной квартире, где, естественно, не возникало никакой необходимости в письме. Да еще столь драматичном: отношения в это время были как раз сравнительно ровными и спокойными, хотя, конечно, не исключено, что подспудные страсти кипели и тогда. Но дело не только в этом. Шаншиев, по письму, якобы умерший («да умерший Шаншиев»), в 1857 году был жив-здоров и вообще, как было установлено уже в наше время, на несколько лет
