Том Сегев - Симон Визенталь. Жизнь и легенды

Впоследствии Визенталь вспоминал, что идея книги возникла у него в связи с приближавшимся двадцатипятилетием окончания войны, когда было много разговоров о необходимости прощения. В ФРГ к тому времени выросло новое поколение, требовавшее снять с него вину родителей. «Я хотел показать, что это совершенно личное дело, – пишет Визенталь. – Я могу простить только за то, что сделали мне, но у меня нет права прощать от имени других». По его словам, он обратился к такому большому количеству мыслителей не потому, что был неуверен в своей позициии, а потому, что понял: в рассказанной им истории поднимается принципиальный вопрос, затрагивающий людей во всем мире. В этом отношении он был прав – книга была переведена примерно на двадцать языков. При этом список комментаторов в каждой стране менялся в зависимости от местной конъюнктуры.

В американском издании книги епископ Дезмонд Туту рассказал, что, когда Нельсона Манделу, просидевшего 27 лет в тюрьме, избрали президентом Южной Африки, он пригласил на церемонию инагурации своего белого тюремщика. Туту хорошо понимал политическую значимость прощения: он был инициатором создания Комиссии правды и примирения (The Truth and Reconciliation Commission), на которой заслушивались показания жертв апартеида. Многие из них выразили готовность преступников простить. «Прощение не есть некое туманное понятие, – писал Туту. – Прощение – это реальная политика. Без прощения нет будущего».

Во многих школах «Подсолнух» был включен в программу обучения. Детей просили написать, что бы они сделали на месте Визенталя, и сотни школьников присылали ему свои сочинения. Он был очень этому рад и почти до конца своих дней им отвечал. «Мне 93 года, но мой сегодняшний ответ раненому солдату не отличался бы от тогдашнего», – писал он школьникам общины «Шаарей-цедек»[7] из города Тампа, штат Флорида.

Среди известных людей, которых Визенталь спросил, что бы они сделали на его месте, был также западногерманский писатель Генрих Бёлль. Сначала он прислал Визенталю записку, в которой попросил дополнительное время на размышления, а затем – длинное письмо. Однако рассматривать в нем поставленную Визенталем моральную дилемму он не стал. Бёлль считал, что Визенталь упустил возможность использовать обсуждение преступлений нацистов для разговора о преступлениях регулярной армии. Что эсэсовцы совершали преступления, писал он, это бесспорно, но преступления вермахта ни на суде над Эйхманом, ни на других процессах разоблачены не были и остались окутаны туманом. Это, считал Бёлль, не случайно. Преступления вермахта были затушеваны из жалости к ФРГ и ее армии. Поэтому, полагал он, стоило сделать раненого высокопоставленным офицером вермахта, и перед смертью он должен был поручить рассказчику историческую миссию: раскрыть правду о преступлениях немецкой армии.

Бёлль также считал, что рассказчику не следовало скрывать правду от матери эсэсовца, поскольку немцы, утверждающие, что не знали о преступлениях нацистов, воспримут эту мать как символ и скажут: мы тоже, как и она, ничего не знали. Образ эсэсовца, писал Бёлль, немцы тоже не преминут воспринять как символический. По его мнению, этот образ получился слишком «однозначным»: этакий мальчик из хорошей семьи, не собиравшийся никому причинять зла.

Возможно, писал Бёлль, я требую от вашего рассказа слишком многого, но важно учитывать влияние книги на общество, еще не полностью очистившееся от своего прошлого. Кроме того, Бёлль дал Визенталю чисто литературный совет: усилить мотив подсолнуха. Он писал, что содрогается, когда видит, как в Германии ухаживают за военными кладбищами.

Казалось бы, Визенталь должен был расценить письмо Бёлля как комплимент: ведь один из крупнейших писателей двадцатого века написал ему как писатель писателю, – однако он предпочел это письмо проигнорировать.

Бёлль исходил из предположения, что речь идет о произведении художественном, и правил его, как учитель литературы правит сочинение школьника. Визенталь получил у него «неуд». По словам Бёлля, если бы эта история была автобиографической, он бы отнесся к ее содержанию и форме с уважением и ему не пришло бы в голову ставить под сомнение ее литературную ценность, но он полагал, что речь идет о произведении литературном и в качестве такового счел его неудачным.

Бёлль был первым человеком, усомнившимся в правдивости рассказа Визенталя, но не единственным. Некто Франц Смердка из города Вайденштеттен в Южной Германии написал Визенталю, что служил в воинской части, дисцлоцировавшейся в Днепропетровске, но об инциденте, описанном Визенталем, никогда не слышал, хотя и разговаривал с несколькими жителями города, причем у одного из них жена была еврейкой. Смердка считал, что они бы ему наверняка об этом рассказали. Он спрашивал Визенталя, когда это произошло, и утверждал, что арестант-еврей не мог быть приведен к постели раненого эсэсовца, чтобы выслушать его исповедь о совершенных им преступлениях.

Визенталь ответил на письмо Смердки через несколько дней. Он писал, что инцидент произошел примерно за год до того, как часть, где служил Смердка, прибыла в Днепропетровск, и что вряд ли кто-то из местных жителей осмелился бы заговорить об этом с немецким солдатом, тем более человек, женатый на еврейке. Визенталь согласился с тем, что при обычных обстоятельствах узник концлагеря не смог бы оказаться у постели раненого эсэсовца, но ведь в данном случае, писал он, речь идет о заключенном, работавшем в том самом госпитале, где раненый лежал. При этом он лежал в отдельной палате; поэтому-то медсестра и смогла выполнить его просьбу так, что об этом никто не узнал.

Марк Альпер из Брайтона в штате Массачусетс тоже спросил Визенталя, реальная ли это история. «Да, – ответил ему Визенталь. – Разумеется, эта история реальная; она произошла со мной», и добавил, что все рассказы, которые он публикует, основаны на фактах и он лишь иногда меняет имена героев, чтобы им не навредить.

Спрашивали его об этом и дети из разных стран. Их он тоже заверял, что ничего не выдумал.

То же самое он говорил работавшим у него добровольцам. «Визенталь сказал нам, что эта история реальная, и мы ему поверили», – рассказали мне двое из них, Пауль Силс и Михаэль Штергар. Это же говорили и другие.

Некоторые из друзей Визенталя, которые его пережили, отвечали на мой вопрос со снисходительной улыбкой: иногда, говорили они, его истории были основаны на том, что произошло с ним самим, иногда – на том, что случилось с другими людьми, а иногда они рождались в его воображении.

Визенталь – единственный источник этой истории. В его архиве не сохранилось документов, которые могут подтвердить ее или опровергнуть, и, судя по всему, он так никогда и не назвал фамилии «Карла». В фильме, поставленном по книге «Убийцы среди нас», раненый бормочет фамилию, звучащую как «Зайдель» или «Сайдлер», но в сценарии, хранящемся в архиве Визенталя, на месте фамилии стоит многоточие.