Андрей Турков - Салтыков-Щедрин

Не то чтобы Михаила Евграфовича огорчало, что ему могут помешать печататься именно в «Русской мысли». Сергей Андреевич при всей своей честности и благодушии всегда вызывал у него ироническое отношение попытками сочетать несоединимое. Когда Юрьев в 70-х годах издавал журнал «Беседа», Михаил Евграфович шутливо называл эту редакцию лабораторией, в которой происходит соединение философии с религией. Теперь же он охотно повторял выражение Г. Успенского, что «Русская мысль» похожа на телячий вагон.

Но где же все-таки печататься? После подобных слухов редакторы, пожалуй, молебны служить начнут, чтобы только опальный сатирик к ним не обращался.

«Новое время» не без злорадного торжества уже выразилось о Михайловском как о критике, сошедшем со сцены. «Может быть, и обо мне будут так же выражаться, — писал Салтыков своему недавнему соратнику, — и с полным основанием, потому что чем больше я думаю о предстоящей литературной деятельности, тем более сомневаюсь в ее возможности».

Ему уже мерещился заговор молчания, полное забвение его как писателя. Вспоминался, прежде казавшийся смешным, разговор с приказчиком, который восхищался сочинениями юмориста Лейкина:

— Всё очень верно подмечают и, прямо сказать, цивилизации служат. Прогрессивный писатель, на каламбурном амплуа собаку съели, первоклассный сатирик, смело можно аттестовать.

— Помилуйте, вроде Щедрина?

— Не слыхали-с; с нас господина Лейкина достаточно.

Осенью Салтыков перебрался в Петербург, но одиночество, казалось, шло за ним следом.

«Из старых знакомых вижусь только с Лихачевыми и Унковскими, — пишет он Елисееву. — Из бывших сотрудников — очень редко со Скабичевским. Все остальные точно растаяли в воздухе».

Что за странность? Ведь некоторые его знакомые, напротив, полагают, что писателю никогда не оказывалось больше внимания. Может быть, это просто каприз, мнительность больного? Недаром же такой старинный приятель Салтыкова, как Унковский, признавался, что характер Михаила Евграфовича остается для него загадкой.

Конечно, при раздражительности и болезненности Салтыкова не было недостатка и в капризах и во вспышках ярости, порожденных сущими пустяками.

Быть может, прав Белоголовый, часто негодовавший на своего приятеля?

«По случаю Пасхи, — пишет он, например, 13 мая 1888 года, — много наград, и в числе награжденных находятся Боткин и Лихачев… и вообразите, это приводит в зависть М. Е. Салтыкова, — и эта зависть, по мне, неизмеримо противнее этих наград чуть не единственных его близких приятелей. Сегодня я получил от него такое злобствующее по этому поводу письмо, что читать было противно; вот бы я ему удружил, если бы сохранил это письмо для потомства…»

Что же все-таки писал Салтыков про Боткина с Лихачевым (мы можем это прочесть, ибо Белоголовый решил «удружить» своему пациенту)?

«Вероятно, теперь и тот и другой позабудут о моем грешном существовании — и недосужно, да и компрометирует. По крайней мере, я предчувствую, что так выйдет, так как Лихачев уже начал с того, что не приехал ко мне в праздник, чего прежде никогда не бывало. Такое, впрочем, уж время, что необыкновенно благоприятствует благоразумию. Выходят люди на арену деятельности и говорят: это я не для карьеры, а для общей пользы, а потом потихоньку облаживают свои делишки, зная, что никто им даже не бросит укора. Г. З. Елисеев много тут виноват с своей пошлой теорией хождения об руку с начальством».

Пусть Салтыков ошибся, и Лихачев до самой смерти сатирика не порывал с ним дружеских отношений. Пусть охлаждение Боткина к больному было в известной мере вызвано тяжелым характером Михаила Евграфовича.

Но не писал ли про Лихачева сам Н. А. Белоголовый (тоже оставаясь в весьма приятельских с ним отношениях!), что главное у него «личное честолюбие, а никак не самая (общественная. — А. Т.) деятельность»? Не он ли уподоблял Лихачева «карьеристу и юркому человеку» из французских политиканов — Жюлю Ферри?

Белоголовый не понял, что возмутившее его письмо вышло не только из-под пера мнительного больного, но и из-под пера сатирика. Салтыков действительно был болезненно раздражителен, но в этом случае, как и во многих других, его мнительность соседствовала с интуицией великого художника, способного, по выражению Горького, уловить политику в быту.

Недаром частный, казалось бы, факт — награждение двух знакомых — в конце концов подводит писателя к размышлению о характерном для наступившей эпохи примирении части либералов и народников с начальством.

— Салтыков делает из мухи слона, волнуется из-за пустяков! — досадовали его близкие приятели. А на самом деле в угасающем теле Салтыкова по-прежнему жил Щедрин, способный увидеть все «готовности» того или иного явления и сатирически гиперболизировать их.

Житейски он часто бывал глубоко несправедлив к Унковскому, деспотически пользуясь его мягкосердечием и глубокой привязанностью к себе. И некоторые ядовитые характеристики, которые Михаил Евграфович давал приятелю, на первый взгляд кажутся просто досадливой выходкой.

«Унковский больше всего — обедает, — ворчливо пишет Салтыков. — И с Поляковым обедает, и с Каншиным, и с Лермонтовым, а иногда и с нами, — и нигде его не тошнит. Говорят, на днях у какого-то министра завтракал… Есть термин: космополит, а Унковский — космодинатор (французское слово «дине» означает обед, обедать. — А. Т.)».

Можно подумать, что Салтыков до того избалован вниманием приятеля, что не может простить ему иного времяпрепровождения, кроме как «с больным сидеть и день и ночь». Попади же это письмо к Белоголовому, тот, пожалуй, снова заподозрил бы Михаила Евграфовича в зависти к тому, что Алексей Михайлович вхож в дома министров и денежных тузов.

Однако заглянем в другое письмо Салтыкова:

«…Со времени упразднения «Отеч[ественных] Зап[исок]» и объявления меня опасным дураком круг знакомых мне тайных советников постепенно суживается. И, быть может, недалеко время, когда и действительные статские советники будут чуждаться меня. Совсем другое происходит относительно А. М. Унковского, который чем больше живет, тем больше заслуживает любовь тайных советников. Теперь последние отзываются о нем не иначе, как «симпатичный Унковский», точно так же как о Лихачеве: «умный Лихачев», а обо мне: «эта гадина Салтыков». И я имею слабость думать, что самое лестное прозвище все-таки выпало на мою долю».

Нет, комплименты противников по-прежнему не прельщают Салтыкова. Ему просто грустно… а может, судя по его характеру, не грустно, а зло берет, когда он видит, как даже ближайшие его знакомые, вчерашние прогрессисты, замешиваются в толпу, осаждающую «парадные подъезды» нынешних заправил.