Иван Беляев - Записки русского изгнанника

Я уже выписал себе молодую лошадь из конского запаса и теперь сразу получил обеих. Красотку привел трубач Стежка, Кокотку — Дзаболов, командированный за нашими лошадьми. Обе кобылы были чудесные и как две капли воды подходили друг к другу. Обоих командиров я отпустил в Петербург, снабдив их письмами домой. Веселые и беспечные, они считали, что их служба начинается и кончается на наблюдательном пункте, а в остальное время вели безалаберную жизнь и совершенно не думали о своих батареях, где царил хаос.

Я сам взялся за внутренний порядок — и меня глубоко тронуло, что весь дивизион, как один человек, отозвался на мой призыв. За несколько дней была налажена кухня, люди повеселели, за лошадьми был установлен должный уход, молодым офицерам объяснены их обязанности, к приезду обоих гастролеров они могли уже без труда «командовать» своими частями. Вскоре нас направили на Северо-западный фронт, где дивизион распался: управление осталось в Минске, а обе батареи попали в Барановичи, откуда каждая получила назначение в различные армии.

Отпустив батареи, я остался на станции один. В эту минуту ко мне любезно обратился начальник стоявшего подле санитарного поезда и радушно пригласил к себе. До утра мне деваться было некуда, поезд возвращался в Минск лишь на другой день. Я с удовольствием отозвался на приглашение и очутился в уютной столовой. Это был поезд, оборудованный польскими аристократами, обосновавшимися в Москве, начальник был единственный русский, персонал состоял из сестер католического центра! Меня приняли как старого друга.

— Мы вас уже хорошо знаем, — наперебой говорили мне все, — когда подошли ваши батареи, мы стали расспрашивать ваших людей, кто командует, все, все в один голос восторженно отзывались о вас. Ничего подобного мы еще никогда не слыхали… Вот мы и решили командировать нашего шефа, чтоб познакомиться с вами поближе. Как это вам удалось добиться такого обожания от ваших людей?

Впоследствии в разгаре революции, ночью, при отступлении из Тернополя, мои разведчики встретились с батареями 4-го дивизиона. «Видим, катят какие-то чудные пушки на восьмерках лошадей с саженными колесами. — Вы, — говорят, — 13-го дивизиона?

Так это у вас наш дорогой командир полковник Беляев? Ох, как же мы за ним тужили! Вот был командир! Теперь бы нам его, мы бы его на руках носили!»

В Минске я нашел своего старшего брата Сережу, который был назначен Эвертом в качестве начальника артиллерии фронта. При нем для распоряжений состоял Н.М.Энден, наш дальний родственник, бывший офицер лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. Брат мой был полон надежд, ехал на фронт и должен был через несколько дней вернуться. Он посоветовал мне подождать немного до приезда Великого Князя Сергея Михайловича, чтоб хлопотать о новом назначении.

Через несколько дней явился и Великий Князь. Но он был уже не тот, каким я видел его, когда посетил его в Михайловской дворце: больной, загнанный преследованиями «Прогрессивного блока», который в те дни обрушился на безответственных министров и Великих Князей. Теперь его окружала целая свита любимцев и, когда он появился в зале в походной форме и сапогах на высоких каблуках, то казался титаном среди пигмеев, которых он душил облаками своей колоссальной сигары и которым безапелляционно подносил готовые решения.

Брата моего, с его самостоятельными взглядами на все он, видимо, уже не переносил.

— Ступай переговорить о себе с Барсуковым, — шепнул мне брат на ходу. У него самого, видимо, порвались связи с Великим Князем.

Я знал Барсукова, сейчас он был его правой рукой. Тот принял меня сердечно.

— Первый открывающийся отдельный дивизион будет ваш, — отвечал, он мне. — А покамест отдыхайте!

Я воспользовался этими днями, чтоб съездить еще раз в милый Питер. Явившийся на смену брата Али-Ага Шихлинский со своим окружением не произвел на меня приятного впечатления, а Сережа уехал обратно в свою армию.

У своих я нашел полное успокоение и умиротворение душевное. Моя Алечка, казалось, в мое отсутствие расцвела еще более.

Когда мы очутились одни в уютной, чистенькой гостиной сестры, и, сидя рядом с нею я изливал ей все, что накопилось в душе, она, казалось и не слышала моих слов. Глядя на меня своими лучезарными глазами, с радостной улыбкой на устах она повторяла только:

— Ах, как я рада, как я счастлива!

Теперь все родные объединились вокруг Марии Николаевны, которая в своем одиночестве стала как бы центром всей семьи. Там читались письма от Коли о его жизни в Лондоне, туда приезжал с фронта Тима, ставший любимцем племянник, туда приходила Елизавета Николаевна со всей Сережиной семьей. Лиля приносила письма от Володи из плена. Мария Николаевна хотела перетянуть к себе и Алю, предлагая ей отдельную комнату в опустелом доме. Но Ма-хочка с Ангелиночкой не хотели отпускать ее от себя, она стала для них очагом домашнего уюта, источником тихих интимных радостей. От меня с фронта к ней приезжали всегда молодые офицеры, к ней прибегали барышни Постовские и другие знакомые, и кругом нее всегда била живая струя, она озаряла всех лучами радости и счастья — пели романсы, даже танцевали и скрашивали тихую, почти монастырскую жизнь Махочки и ее дочери.

А для бедной «Анжель» жизнь складывалась печально. Ее мечты о преподавании рухнули благодаря тому, что она все еще продолжала заикаться. Она искала успокоения, сбиваясь с ног работой с ранеными солдатами, которые потом писали ей трогательные письма. Но с детства она затаила любовь к сыну соседнего помещика Кошкарова. Он приезжал к нам еще кадетом. Когда оба подросли, их соединяла тысяча деревенских воспоминаний… А теперь выяснилось, что он и не мечтал соединиться с нею, и все ее иллюзии пошли прахом. Знала обо всем одна только «Мамти». Мне он никогда не нравился. Его отец был безнравственный человек, сестра унаследовала от матери-грузинки красоту и темперамент, она была близкой подругой Энденов, но ее жизнь была разбита негодяем-отцом. Офицеры 24-й бригады сообщили мне данные против их товарища. Так оно и оказалось впоследствии, когда он стал красным комиссаром.

Но сердце бедной Ангелиночки было разбито. Эту любовь она лелеяла в груди и намеренно закрывала глаза на все окружающее. Только иногда безобидное веселье молодежи вызывало на ее исхудалом личике сочувственную улыбку…

Короткие минуты отпуска я использовал, чтоб посетить последнюю оставшуюся в живых тетю Лелю. После смерти мужа и старшей дочери она переехала на другую квартиру, но в том же доме, где и поселилась со своей любимицей Любой и ее детьми, подрастающей красавицей Зюзей и ее братом, маленьким Колей. Нередко к ним ездила Наташа, жившая в командирской квартире в Гатчине, куда она переехала с начала войны.