Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

– Вот бы об этом написать! Кто из вас возьмется?

– Я! – живо откликнулся Пильняк.

Сюжет остался за ним.

Что знает человек о своей участи?..

В эту минуту тот, кто предложил сюжет, и тот, кто за него ухватился, были вряд ли близки к мысли, что оба себя обрекли, что застольная эта беседа – начало их конца, что от того дома, где они собрались, для них обоих протянулась прямая, хотя и не короткая дорога к Лубянке.

В пятой книге «Нового мира» за 26-й год появилась «Повесть непогашенной луны» Пильняка – повесть о том, как по приказу «не-горбящегося человека» здоровый командарм, вынужденный подчиниться партийной дисциплине, лег на операционный стол и как по распоряжению того же «негорбящегося человека» командарм был отравлен хлороформом. Воронений, связанный с Фрунзе узами единомыслия и душевной близости еще с дореволюционных времен, выведен в повести под прозрачным псевдонимом: Попов (Воронский был сыном священника). Свою повесть Пильняк посвятил» Вороненому, дружески».

Пятая книга «Нового мира» была конфискована, но какая-то часть тиража добралась до подписчиков. «Повесть непогашенной луны» вырезали, вместо нее вброшюровали рассказ Сытина.

На последней странице шестой книги напечатано:

Письмо в редакцию

В 5-й книге журнала «Новый мир» напечатана повесть Бориса Пильняка «Повесть непогашенной луны». Хотя в предисловии повести и содержится указание, что речь идет не о смерти тов. Фрунзе, но вся бытовая обстановка, некоторые подробности и т. д. говорят об обратном. Повесть держит читателя в уверенности, что обстоятельства, при которых умер «командарм», герой повести, соответствуют действительным обстоятельствам и фактам, сопровождавшим смерть тов. Фрунзе, Подобное изображение глубоко печального и трагического события является не только грубейшим искажением его, крайне оскорбительным для самой памяти тов. Фрунзе, но и злостной клеветой на нашу партию ВКП(б).

Повесть посвящена мне. Ввиду того, что подобное посвящение для меня, как для коммуниста, в высокой степени оскорбительно и могло бы набросить тень на мое партийное имя, заявляю, что я с негодованием отвергаю это посвящение.

С товарищеским приветом А. Воронений

От редакции

Помещая письмо тов. Воронского, редакция вполне присоединяется к его мнению. Редакция считает помещение в «Новом мире» повести Пильняка явной и грубой ошибкой.

Редакция

Даже если не знать того, что предшествовало созданию повести, нельзя не прийти к выводу, что Воронский написал (а быть может, только подписал?) это письмо под нажимом высшей партийной власти. В самом деле: мог ли Пильняк не показать Воронскому повесть, в которой он его вывел и которую он ему посвятил? Ну хорошо, пусть легкомысленный любимец Воронского Пильняк допустил такую непростительную оплошность, не подумав, что подводит близкого ему человека. А что ясе Вячеслав Полонский? Полонский был человек порядочный, Полонский был соратником Воронского, Полонский был, в отличие от беспартийного Пильняка, тертый калач в партийной борьбе. Уж он-то во всяком случае согласовал печатание повести с Воронским. Да и потом: если бы Полонский напечатал «Повесть» без ведома Воронского, их дружбе пришел бы конец. А между тем, когда Воронскому, отрешенному от редактирования «Красной нови», негде стало печататься, Полонский распахнул перед ним двери «Нового мира». В первом номере журнала за 1928 год Полонский анонсировал статью Воронского «О художественной правде». Статья не увидела свет, но не по вине редактора. Продолжение и окончание воспоминаний Воронского «За живой и мертвой водой» немного погодя появилось в «Новом мире». Примем во внимание еще одно обстоятельство: Пильняк печатает посвященную Воронскому повесть не в «Красной нови», которую редактирует Воронский, а в «Новом мире». Неужто это случайность, а не заранее обдуманный, рассчитанный ход? История «Повести непогашенной луны» – это история «заговора трех». По всей вероятности, заговорщики не предполагали, что повесть вырежут. Но все-таки они достигли цели: повесть до читателя дошла, даже до читателя провинциального. Стоило это им пока не так уж дорого: Воронский отделался отмежеванием, Пильняк – покаянным письмом в редакцию «Нового мира» (опубликовано в книге первой за 27-й год). А дело сделано. Что написано пером, того не вырубишь топором. Когда Сталин закрутил гайки, о «Повести непогашенной луны» боялись вспоминать, а не то что распространять ее. Но где-то у кого-то под спудом она долежала до времен «Самиздата».

За отстранением Воронского от «Красной нови» (1927) последовали исключение его из партии, арест, ссылка в Липецк. Потом – возвращение в Москву, но уже не на боевой пост, а в тихую заводь отдела классики ГИХЛа (Государственного издательства художественной литературы).

Что Воронский постепенно разочаровывался во всем, сжигал все, чему поклонялся, еще до ссылки в Липецк, это доказывает его редакторская деятельность.

В 23-м году Воронский напечатал в «Красной нови» стихотворение Есенина «Я обманывать себя не стану…» с весьма прозрачным намеком на Чека («Не расстреливал несчастных по темницам…»), в 25-м – «Стихи о соловье и поэте» Эдуарда Багрицкого: о соловье, пойманном и засаженном в клетку советской печати. В 27-м году, когда Воронский был выведен из редколлегии им созданного первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь», он успел напечатать рассказ Сергеева-Ценского «Старый полоз» и начало его романа «Обреченные на гибель», а ничего более антисоциалистического в художественной литературе» издававшейся в Советском Союзе, тогда не было.

Я спросил у бывшего литературного секретаря редакции «Нового мира» (при Полонском и Гронском) Николая Павловича Смирнова» как мог, по его мнению, Воронский напечатать «Старого полоза» и «Обреченных».

– Воронский шел ва-банк, – ответил Смирнов. В 32-м году Грифцов поделился со мной впечатлениями от Воронского:

– Странный коммунист этот Воронский! Сравнительно много знает, у него есть даже статья о Прусте. (Прустианца Грифцова это особенно приятно поразило.) И потом, он пользуется каждым удобным случае», чтобы дать понять, как «шло ему давно прошедшее время, несмотря на тюрьму и ссылку, и как скверно живется теперь.

Насмотревшись на гепеушников, Воронский в книге «Желябов», вышедшей в 34-м году в серии «Жизнь замечательных людей», думается, неспроста обращает внимание читателя на благородство начальника Одесского жандармского управления Кнопа:

«Кноп доносил в Петербург: “Умолчание им (Желябовым. – Н. Л.) фамилий лиц, упомянутых в шифрованном письме, носит отпечаток преувеличенного рыцарского увлечения относительно понятий о чести…” Кноп ограничился отдачей Желябова “на поруки”».