Лев Копелев - Хранить вечно

Из окон наверху кричат нечленораздельно или матерно.

Часовой на вышке стреляет, галдеж усиливается, потом стихает. Запускают внутрь тюрьмы. Нас долго пересчитывают, обыскивают, сверяют дела, только к ночи добираемся до камеры на третьем этаже, 101-я в тупиковом конце коридора, отделенном от остальной части большой, тяжелой решеткой… В коридоре за тремя столиками вахтеры обыскивают, переписывают наши вещи, которые должны быть сданы.

— Роздягайся, а ну, вывертай кешени… Все-все знимай… Одкрый рота… Волосья потруси… Ну и чубы в них, завтра познимають… Нахились… Та ни бийся, ни битиму… Тильки в жопу подывлюся, чи не заховав там грошей… А годинника нема? Ну, часив, значит? Часики? Ур? Понимаешь?

Обыскивающие фамильярно приветливы. Нас больше сотни, а их едва дюжина. Шмонают не слишком тщательно, ищут, чем бы поживиться. Тут же, почти не таясь, заключают сделки. Воры и деятельнее всех криворотый Сашок, похохатывая, громким шепотом торгуется с охранниками:

— Да чтоб мне сгнить в тюрьме, в рот меня долбать, если хоть слово сбрешу… Это же чистая шерсть, американский бостон. Ты только пощупай… Что-что? Сам знаешь, начальник: хлебушка. Табачку. Ну витаминов це. Не знаешь каких? Маслице! Сальце! Яйце! Это и есть витамины це. Ну хорошо бы молочка… того, от бешеной коровки. Тогда видишь прохаря? Хромовые, польские! Гад я буду, век мне свободу не видать… Я тебе их с него живого или мертвого сниму.

Меня обыскали и «описали» два немолодых сонных охранника — они показались благодушными, даже уважительными и менее всего ревностными.

— Це у тебе шо за папир?… Пишеш? Письменна людина, значит. Яка статья? Ну, значит, скоро на волю пойдете… Звидки сами будете?… 3 Москвы, а по-украинськи чисто говорите… тильки по-схидняцки… А це шо таке, невже шовкове?!

У меня осталась еще одна пара серебристо-серого стеганого японско-манчжурского исподнего.

— Може, зминяетесь? На хлиб… чи на табак? До дому хочите везти? Ну и добре… А це шо таке? Срибне? Наче с цвинтаря чи з церкви? Волося долгие, а пика чоловича… Так воно не срибне? (То был маленький стальной бюст Шиллера с латунным донцем-печатью. Подарок Любы.) Навищо ж це у вас — савецького командира нимецький письменник?… Ага, культура, значит? Вчена людына! А цю сорочку зминяете на цукор чи на цибулю? Ну от мы и все ваше переписали… Не берите до камеры ничого, бо тут шпана, злодияки… вы и не помитыте, як вкрадуть… Ось квитанця, бачьте все загаш салы… Розпишиться… И знаете шо, не берите вы ту квитанцию, бо чи сами загубите, чи ктось украде, шоб покурыты… Я положу у ваш чемойданчик. Ось дивиться — при ваших очав поклав. Вы тильки памятайте — сегодни девяте липня, июль, значит… и камера ваша буде сто первая, не забудьте… Як будете выходыть, скажите число, мисяць, камеру, и вам оддадуть…

(Когда два месяца спустя меня увозили из брестской тюрьмы, я тщетно просил, требовал свой «чемойданчик». Сначала меня выслушивали, обещали пошукать… скоро, скоро найдуть, а потом раздраженно отчитывали:

— А чего ж вы квитанцию не взяли? Тут же больше тысячи людей, как же вы, вроде образованный, можно сказать, такого не понимаете? А кто ж теперь вам обязанный верить за тот ваш чемодан, если нет документа?

Когда уже выводили на двор строить этап и я продолжал требовать начальника, хмурый захлопотанный дежурный по тюрьме сунул мне листок бумажки и карандаш: напишете заявление — точно когда, какого числа, какой из себя был, кто принимал. Найдем — пошлем за вами в лагерь… Нам ваше барахло не нужно, чтоб место занимало.

В заявлении я умолял разыскать хотя бы только печатку с бюстом великого поэта Шиллера и листки с моими записями в прозе и стихах, отказывался от вещей, от самого чемодана. Разумеется, я ничего не получил.)

Карантинная камера, просторная, квадратная, с двумя большими окнами, была совершенно пустой, только в углу у двери стояла ржавая железная бочка. Нас было сто шесть человек — многие были с мешками или просто с ворохами барахла, завернутыми в шинели, плащ-палатки. Мы с Кириллом и еще несколько новых дорожных приятелей заняли угол у одного окна прямо напротив двери, у другого расположились воры. В углах было относительно просторно. Все остальные не столько лежали, сколько сидели на мешках, крючились на полу, наваливались друг на друга. Утром, проснувшись, я увидел, что мои ноги лежат поперек чьих-то ног, у Кирилла, спавшего ничком, на спине храпел кудрявый, лобастый парень.

На поверку строились в три колонны, в каждой по три шеренги — две колонны по стенам, одна посередине.

Оправляться не выпустили:

— Вы — карантинная камера, ходите в парашу. Как полна будет — вынесете.

Дежурный приказал: выбирайте старосту, он будет раздавать харчи и хай назначает, кому носить парашу. В нашем углу стали кричать: «Майора старостой!» Воры поддержали.

Дежурный спросил меня: «В какой армии майор?… Ага, Красной. Ну тогда командуйте, чтоб порядок был».

Через час после подъема принесли баланду — серое пойло с очень редкими крупинками затхлой перловки, пахнущее грязной рогожей.

Неглубокие деревянные миски передавали из дверей:

— Гэту налево, дальше давай, гэту направо… Давай, давай, не боись, всем фатит… — Ложек не полагалось. — Так хлебайте. Тут гущи не богато.

Наш угол и воры отказались от своих порций. У нас еще оставались хлеб и сухари.

Тюремного хлеба в то утро не дали. Раздатчики баланды сказали:

— Нема хлеба в тюрьме уже третий день. А на вас и не выписано. Говорят, завтра будет.

Оба окна были разбиты, ни стеклышка. Со двора слышались крики, сначала одиночные, потом хором.

— Хле-е-ба… хле-е-ба!..

И в ответ крики:

— Сойди с окна… Стрелять буду… Сойди с окна… Стреляю… Тебе говорят, сойди… твою Христа Бога мать…

Хлопнул одиночный автоматный выстрел, подальше — второй.

Один из воров полез на окно.

— Попка на вышке закрутился, как заводной… Давай хле-е-ба, суки!..

Снаружи яростный мальчишеский голос:

— Сойди с окна… Сойди, говорю… Всю камеру в карцер… Стрелять буду…

— А ну стрельни, хреносос… твою душу, твой рот, кровавые глазки…

Выстрел. Удар в стену. Шуршанье крошащейся осыпи. Крикун скатился с окна.

— Пугает, сука. Но малолетка — сопли до пупа… может и гробануть с перепуга…

По камере испуганное гудение… Я вспоминаю, что выбран старостой.

— Никому не лазить на окна… Если и не убьет, могут всю камеру наказать. Переведут на карцерный паек. Вы же слышали, что хлеба и так нет. А когда привезут, им только выгодно будет нам карцерные пайки давать.