Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

Он повернулся к ней, и лицо его стало непривычно жестким:

— Наверно, я бы не ушел в дебри политики, если бы вы были со мной. Это вы бросали меня, Марина. Я чувствовал себя таким мелким, ничтожным, когда вы рвались к другому…

— Простите… Так я устроена. Раня вас, поверьте, ранилась сама… Приросла всей кожей, всеми изгибами души… А потом — рванулась! И что осталось? Сплошная разбитость, осколочность… Простите… Да что я прошу невозможного! Я и сама не способна простить себя… Сама во всем виновата, — она встала, шагнула к двери в комнату, остановилась, прислонившись к притолоке. Повторила тяжело: — Са-ма…

— Не стоит теперь выяснять, кто и в чем виноват. Так уж случилось. Ведь это только одна причина. Допустим, женские измены — можно забыть и простить. Но если я не ваш друг, любовник, соратник — настоящий, неизменный, то кто тогда? Муж поэта Цветаевой? Я не занялся бы общественными делами, если был бы по-настоящему талантлив в чем-то другом. Вы преувеличиваете мои литературные или актерские способности, но я могу дать себе верный отчет — это слабенький дилетантизм. Мое дело — политика. Да! По-вашему — «грязь». Россия в кольце предательства. Надо пройти через грязь, чтобы суметь вернуть прежнее. Выходит — я кем-то «приговорен» к «грязи».

— Милый мой, дорогой, родной человек, нельзя вернуть прежнее, — она сжала его предплечье. — «Той России — нету…» — той, в которой мы жили, которую мы любим, по которой тоскуем, в которую мечтаем вернуться… Ах, все попусту… Вся наша «грызня» — только трепка нервов. Пусть каждый идет избранным путем. Я верю, что на дурное дело вы не способны, какие бы «верные» друзья не тащили в омут. И клятва моя в силе — я не брошу вас, учтите — даже на эшафот я поползу за вами. Как собака.

В конце сентября 1937 года Париж потрясло известие об исчезновении председателя Русского общевоинского союза (РОВС) генерала Е.К. Миллера. Это был второй случай: в январе 1930 года советские агенты похитили его предшественника — генерала А.П. Кутепова. Генерал Миллер бесследно исчез 22 сентября, на следующий день стало ясно, что и он похищен чекистами.

Неизвестно, с какого момента Эфрон понял, что действия НКВД не сводятся к одной лишь агитации и защите от антисоветской клеветы. Скорее всего, момент прозрения можно приурочить к похищению генерала Кутепова, а нападение на Миллера подтвердило догадки. Разумеется, в НКВД хорошо знали, что разведчик из Эфрона никогда не получится. Его можно было использовать только в качестве ширмы. Или — обманув доверие, манипулировать, как Петрушкой в кукольном театре. Кроме того — им не жаль пожертвовать. Доверять ему, естественно, было нельзя. Только «купить». И только за одну цену — возвращение на родину.

О похищении Миллера Эфрон услышал мельком от шофера служебного автомобиля Союза, но ничего не понял — генерала должны были отвезти на срочное совещание. На следующее утро из газет Эфрон узнал, что Миллер был похищен чекистами и, вероятно, убит. Весь день он в отчаянии бродил по окраинам города. Поздним вечером, вернее — ночью, с безумными глазами смертника, чуть опьяневший от выпитой в каком-то баре рюмки коньяка, измятый (видимо, лежал на скамейке в парке), Эфрон пришел на явочную квартиру к своему Куратору.

— Да вы сума сошли, Эфрон! В таком виде шатаетесь по городу в то время, когда вся полиция поднята на уши! — элегантный поджарый господин в велюровом халате с бранденбурами осторожно выглянул за полузадернутую плотную штору. Снял наусники, мизинцами поправил безупречную форму «вильгельмовских» — концами вверх — усов. — Повезло, хвоста не привели. Три часа ночи — вы хотя бы в курсе?

Эфрон пятился к двери:

— Н-н-нет… Часы… потерял где-то… Понял! Я должен уйти!

— Да сидите вы, черт бы вас побрал) «Ветеран»! Юнкер, сопляк! — он налил полстакана виски: выпейте немедленно.

Сергей выпил, и после того, как пошла кругом голова, понял, что к Марине он уже не пойдет. А ведь раздумывал, гадал весь день — куда повернуть, как решить свою судьбу? Утопиться? Да, нет — к Марине! Она придумает, она все поймет, она найдет выход… Она — самая надежная и преданная. В лиловых сумерках постоял у двери знакомого подъезда, посмотрел на огонек в окне (Марина писала) и заплакал, озаренный правдой: поздно каяться, он запутался, потянет за собой и ее… Ив этот момент только осенила его замутненное утопической мечтой сознание догадка — обратного пути нет! Ни в рыцари, ни в Лебединый стан, ни к Марининому доверию, ни к себе самому — прежнему. Да и родины — такой, как намечтал себе, — нет!

Перед Мариной лежало Алино письмо, С ним она спорила — буквы на листке отбивали мажорный марш, и каждой хотелось орать: «Опомнитесь!»

Да не поклонимся словам!Русь — прадедам. Россия — нам.Вам — просветители пещер —Призывное: СССР —Не менее во тьме небесПризывное, чем SOS.

SOS СССР — призыв к помощи гибнущему. «Спасите наши души!» Спасите Россию! Это единственный лозунг для Марины. Сергей, Алечка — отдалившиеся, заблудшие — услышьте же!

Он, стоявший под окном в жалкой нерешительности, не слышал SOS ни себе, ни своей мечте. Отвернулся и медленно побрел подальше от дома. Как он попал к куратору, не помнил сам.

«Тоска по родине — разоблаченная морока! Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой быть…» — бубня засевшие в памяти строки Марининого стиха, Эфрон задремал на диване в чужой комнате. Ее строки застряли в памяти Сергея намертво, будто сочинил сам. Некоторые Маринины поэтические признания, посвященные другим, пытали его, не желая забываться. Но наслаивались новые, и он прокручивал их в голове тысячи раз, забивая обиду. Потом Куратор с несколько брезгливой насмешкой растолкал Эфрона и велел умыться и привести себя в приличный вид. Приличный… Интересно, что за смысл он вкладывал в это понятие? Наусники, бранденбуры, старомодный прононс? И этого достаточно? «Приличный» мужчина может затолкать в багажник политического врага. Только должен сделать это элегантно, не замарав пальто и перчатки.

Обтерев выбритое лицо с кровоточащими порезами — бритва дрожала в руке, — Сергей вышел на кухню. Куратор ждал его с чашкой крепкого кофе. Знакомый аромат нежащего благополучия, теперь уже недостижимого, снова защипал в носу. Глаза набрякли слезами.

— Там на полке тальк — присыпьте порезы, а то кажется, что я вас пытал, — куратор был уже одет в серый элегантный костюм с галстуком. Густые с сединой волосы влажно расчесаны на косой пробор. От крыльев носа к уголкам рта спускаются две глубокие, жесткие складки — как раз к завиткам усов — продуманный архитектурный ансамбль. Он был похож на Родзиевича. Вероятно, благодаря скрытой насмешке в глубине глаз — насмешке победителя. Он снисходительно наблюдал за тем, как Эфрон механически отхлебывает кофе, и пододвинул к нему вазочку с сухариками и бисквитами. — Перекусите, у вас голодные глаза… Да возьмите вы себя в руки, наконец. Налить в кофе молоко? Ладно, пейте черный. И объясните, в чем, собственно, дело? Жена ушла к Сувчинскому? Обокрали кассу Союза?