Александр Бабореко - Бунин. Жизнеописание
«29 декабря 1919/11 января 1920 года. Вчера из Киева пешком пришел Шульгин (В. В.?)…»
22 января/4 февраля Вера Николаевна записала:
«Яну и Кондакову выдали билеты на пароход „Дмитрий“, в третьем классе… Завтра в 11 часов нужно идти в Деба, где мы получим пропуск. Порт охраняется английскими солдатами <…>
Город пуст, только патрули. Совершенная тишина…»
«23 января/5 февраля. Проснулись рано. Окончательное решение: завтра мы грузимся. Последний день мы здесь на Княжеской, где, несмотря на все несчастья, мы сравнительно счастливо прожили почти полтора года <…>
Ян целый день носился по городу».
Иван Сергеевич Соколов-Микитов вспоминает о своих встречах с Буниным в Одессе в ту пору:
«В Одессу я приехал из голодавшего и голого Крыма на переполненном растерянными людьми пароходе <…>
В редакции газеты, литературным отделом которой заведовал Иван Алексеевич Бунин, я оставил небольшой рассказ. На другой день мне сказали, что Бунин просит меня к нему зайти…
Из редакции мы выходили вместе. Спускаясь по узкой каменной, плохо освещенной лестнице, он горько говорил о своей крайней усталости, об утрате веры в людей, о желании уехать из России.
Дня через два <…> мы шли по городской улице, мокрой от таявшего снега. На каракулевый воротник его зимнего пальто, на высокую барашковую шапку садились и таяли снежинки. Я близко видел его лицо, слушал его голос. И опять он говорил о своей тяжкой усталости, мрачно расценивал происходившие события, корни которых видел в несчастной истории народа» [731].
В гибели Великодержавной России повинны, по словам Л. Н. Андреева, все пораженцы в войну 1914–1917 годов и почти все социалисты. В их числе — пораженец Горький.
«Горький и его „Новая жизнь“ невыносимы и отвратительны именно тем, что полны несправедливости, дышат ею, как пьяный спиртом» (запись в дневнике 31 мая 1918 года)[732].
Бунин цитировал в одном из писем из этой дневниковой записи Л. Н. Андреева созвучные «Окаянным дням» слова:
«Но неужели Горький так и уйдет не наказанным, не узнанным, не разоблаченным, „уважаемым“? <…> Если этого (осуждения Горького. — А. Б.) не случится (а возможно, что и не случится, и Горький сух вылезет из воды) — можно будет плюнуть в харю жизни»[733]. Горький, писал Л. Н. Андреев, был с «человекоподобными» — с большевиками, восхвалял Ленина, умоподобного, «как есть человекоподобные обезьяны», этот циник «где-то в исподе своей души — грязное животное»[734]. «Зачатый во лжи, рожденный в атмосфере измены и уголовной каторги, отбросивший все человеческое и нравственное, как ненужный балласт, он явился магнитом, притягивающим к себе все порочное, тупое и зверски ничтожное. Новый „собиратель Руси“, он собрал всю каторжную, всю черную и слепую Русь и стал единственным в истории повелителем царства нищих духом»[735].
Об отъезде Вера Николаевна записала: «24 января/6 февраля (пятница) 1920 года. В четыре часа дня мы тронулись в путь. Простившись с хозяином нашим, Евг. Ос. Буковецким, с которым мы прожили полтора года, и с его домоправительницей, мы вышли через парадные двери, давно не отпиравшиеся, и навалили чемоданы на маленькую тележку, которую вез очень старенький, пьяненький человек <…>
Отыскали наш пароход, „Спарту“ (Бунин называет этот пароход в рассказе „Конец“ и в книге „Воспоминания“ (Париж, 1950. С. 225) — „Патрас“. — А. Б.), маленький, не внушивший доверия <…> На пароход еще не пускают. Простояли и мы еще целый час на воздухе, ноги замерзли.
Наконец мы на борту. Наши провожатые втаскивают чемоданы. Ян в ужасе вспоминает, что забыл деньги, запрятанные в газеты. К счастью, газеты он захватил с собой, и в них правда лежало несколько тысяч думскими.
Кондаков и Ян получили крохотную каюту. Нам же, дамам, сказали, что оставили места в одной из дамских кают, но когда мы осмотрелись, оказалось, что места везде уже заняты. Незаметно прошел час. Провожающие должны уходить <…>
Ян попросил разрешения у Кондакова спать мне с ним на верхней койке, Никодим Павлович разрешил. Будет, конечно, очень неудобно, но Ян боится, что в общей зале я еще заражусь <…> Устроившись в каюте, я поднялась в рубку. Там сидят недовольные французы, они возмущаются, что на французском пароходе получили каюты русские.
Когда совсем стемнело, раздалась канонада. К ружейной стрельбе мы привыкли, но ведь это пушка? Поднялась на палубу. „Знатоки“ определили, что стреляют с Николаевской дороги. Неужели это большевики? <….>
25 января/7 февраля.
Пережили самое тяжелое утро в жизни. Из города доносилась все время стрельба. Прибегали люди без вещей с испуганными лицами и вскакивали на пароход, у некоторых были куплены места, у других не было ничего, они даже и не думали „бежать“, но поддались панике, которая царит в городе со вчерашнего вечера…
Прибывшие рассказывают, что стрельба на Софийском спуске уже, что с Херсонской уже нельзя добраться. Хороши бы мы были, если бы нас французы не погрузили вчера. Вероятно, многие останутся из тех, кто должен садиться на пароход сегодня и завтра <…>
Полдень, уже жутко оставаться в гавани, но мы не отчаливаем, все ждем французского консула Вотье. А снаряды уже рвутся вокруг. Стрельба в городе все усиливается и усиливается. Публику уже выгнали с палубы. Все лихорадочно ждут консула, а его все нет и нет. Наконец, в час дня он приезжает на пароход. Сообщает, что английский консул бежал по Ришельевской лестнице в порт. И вот мы отшвартовываемся. Народу такая масса, что повернуться невозможно. Рассказов без конца. Многие бросили увязанные сундуки, только чтобы спасти свою жизнь. Многие по дороге растерялись с родными. Есть совершенно неизвестно зачем прибежавшие на пароход, неизвестно от чего спасавшиеся девицы — только заняли лишние места. У одной девицы тетка не знает, что она на пароходе. Воображаю, что она теперь испытывает, вероятно, думает, что ее подстрелили где-ни-будь на улице <…> Она прибежала в капоте и котиковой шубе <…>
26 января/8 февраля (воскресенье).
Третий день на пароходе <…>
Мы стоим на внешнем рейде. Теперь уже большевики не достанут нас, даже если бы захотели. Но беспокоишься, донельзя, за близких, оставшихся в Одессе. Что ждет их — холод, голод, смерть?»
Днем отъезда Бунин называл «26 января 1920 года». Из дневника Веры Николаевны видно, что, после того как снялись с места и погрузились на пароход, отплыли не сразу, а стояли на рейде. Она пишет:
«27 января/9 февраля (понедельник).
Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
