Игорь Князький - Нерон

Другим существующее положение вовсе не казалось таким уж безрадостным. Они вспоминали, что восемнадцатилетнему Гнею Помпею его юные годы совсем не помешали стяжать воинскую славу, достойную великого полководца; обращались и к делам Октавиана, который в такие же молодые годы успешно начинал свое блистательное восхождение к вершинам власти. Что до Бурра и Сенеки, главных советников принцепса, то это мужи многоопытные и дела государства знающие. Да и военачальниками Рим совсем не беден. Потому многие выражали надежду, что Нерон сам покажет, какие советники ему ближе — честные или бесчестные, «остановив свой выбор скорее на полководце выдающихся дарований, нем на каком-нибудь богаче, добывшем себе за деньги влиятельную поддержку»[241]

Отдадим должное Нерону и его советникам. Своими решительными и своевременными действиями молодой цезарь немедленно посрамил сомневающихся и вдохновил тех, кто возлагал на него свои надежды.

Согласно повелению Нерона в ближайших провинциях незамедлительно набрали молодежь, пополнив ею восточные легионы, которым было приказано придвинуться непосредственно к рубежам Армении, союзникам Рима — правителям небольших пограничных, всецело зависящих от римлян областей, было приказано обеспечить подготовку вторжения в пределы Парфии, подготовив переправы через Евфрат. Но главное, все были в восторге от замечательно верного назначения главнокомандующего легионами на Востоке: им стал испытанный военачальник, полководец с большим и победоносным опытом ведения боевых действий Гней Домиций Корбулон. Армия, которую он возглавил, должна была удержать за римлянами Армению. Такое продуманное назначение действительно заслуженного человека, вызвавшее всеобщее одобрение, дало основание полагать, что таким образом начинающееся правление открывает широкую дорогу для выдвижения по-настоящему одаренных людей.

Тем временем в Армении дела повернулись в пользу Рима. В Парфии возникла смута, вызванная выступлением против царя Вологеза его сына Вардана, и парфянам пришлось оставить недавно занятое ими армянское царство для того, чтобы сосредоточить все силы на наведении порядка в царстве собственном. Более того, теперь царь Парфии сам нуждался в мире на западных рубежах своей державы и потому охотно согласился пойти на мир с Римом, а дабы у римлян не было сомнений в его искренности, он даже изъявил готовность выдать заложников, в числе которых оказались знатнейшие представители царствующего рода Аршакидов. Скорее всего, таким поступком Вологез достигал двух целей: добивался доверия римлян и обеспечивал безопасность извне на время войны с непокорным сыном, а заодно и избавлялся от опасных родичей, на верность которых в этой семейной междоусобице положиться он не мог. Статус римского заложника лишал даже задумавшего поддержать мятежного Вардана возможности каких-либо действий.

Выдача заложников привела неожиданно к конфликту между самими римлянами. Дело в том, что Корбулон возглавил войска Востока, направленные в Армению, но другая часть римской армии оставалась в Сирии, где ею продолжал командовать легат Умидий Квадрат. Формально оба военачальника были независимы друг от друга, но положение Корбулона в силу его назначения новым принцепсом и с учетом его личных достоинств, хорошо и широко известных, становилось предпочтительным, что не могло не вызвать ревности у Умидия Квадрата. Соперничество двух полководцев достаточно забавным образом проявилось как раз в истории с парфянскими заложниками. Когда заложники прибыли к римской границе, то их принял центурион, посланный Квадратом. Корбулон, узнав об этом, посылает своего префекта. Далее дело обернулось совсем уже комическим образом. Префект и центурион после безрезультатных жарких споров предоставили заложникам самим выбирать, к кому из римских полководцев они предпочитают направиться. Заложники и царские послы, их сопровождавшие, предпочли Корбулона как человека, очевидно, более прославившего себя воинской славой и даже внешне более представительного — Гнея Домиция, которого отличали огромный рост, могучее сложение, а также умение привлекать к себе не только окружающих, но даже врагов. Умидий Квадрат, жестоко обиженный таким предпочтением, заявил, что у него несправедливо отнимают плоды его стараний, поскольку именно его люди первыми приняли парфянских заложников. Корбулон, узнав об обиде легата, сказал, что царь Вологез согласился выдать римлянам заложников лишь тогда, когда узнал о прибытии к войску его, Корбулона, что, при всем уважении нашем к заслуженному воину, нельзя считать справедливым утверждение: у царя были причины предложить римлянам заложников, независимее от прибытия к армии римлян нового военачальника. И здесь нельзя не отдать должного Нерону: он умело помирил поссорившихся военачальников, признав их успехи равными, заслуживающими одной общей лавровой ветви, которую они совместными усилиями добавили императору.

Однако мир, достигнутый на Востоке, оказался непродолжительным. Вологезу удалось быстро справиться с внутренними неурядицами в стране, и он немедленно вспомнил об Армении. Утрату этого царства, которое после такого удачного воцарения в нем своего брата Тиридата он считал уже окончательно приобретенным, забывать парфянский владыка вовсе не был намерен. Со своей стороны римляне чувствовали себя победителями, кроме того, они считали обладание Арменией делом исторически справедливым. Корбулон прямо заявлял, что величие римского народа обязывает его удерживать то, что еще более столетия назад завоевали в войнах с царем Понта Митридатом VI Евпатором и его союзником армянским царем Тиграном Великим славные римские полководцы Лукулл и Помпей. Однако положение римлян в Армении не было прочным. В этой стране существовали, конечно, и проримские силы, но большинство предпочитало парфян. Тацит так объясняет большее расположение армян к Парфии, нежели к Риму: «По месту обитания, по сходству в нравах, наконец, из-за многочисленных смешанных браков они ближе были к парфянам и, не познав благ свободы, склонялись к тому, чтобы им подчиниться».[242]

Главной же трудностью для римлян оказывалась не приверженность армян к покровительству Парфии — римский историк едва ли прав, упрекая их в непонимании блага свободы, поскольку Парфия была много ближе к просвещенной монархии эллинического типа, нежели к грубой восточной деспотии, да и рабовладение в этой стране далеко уступало римскому, не говоря уже об отсутствии кровавых зрелищ гладиаторских боев, — а недостаточная подготовка восточных легионов к предстоящей тяжелой военной кампании.