Слезы пустыни - Халима Башир
Сперва я не могла даже смотреть на них, затем не могла оторвать от них глаз. Я удивлялась, отчего они не делают этого в уединении собственного дома. Неужели не стесняются? Что же это за страна, где люди так ведут себя на публике? Многие здешние традиции и привычки казались мне странными. Я их просто не понимала.
* * *
Женщина, принявшая меня в Медицинском фонде, была очень любезна и приветлива. Мне пришлось рассказать ей свою историю в мельчайших подробностях. Она спросила, нельзя ли взглянуть на шрамы, и я показала, где солдаты резали и прижигали меня. Эта женщина приняла все так близко к сердцу, что осмотр не смутил меня. Она сказала, что займется моим делом. Я должна приходить к ней каждую неделю. Мы будем обсуждать мои проблемы, и она попытается помочь мне.
Она заверила меня, что я могу рассказывать ей все, что захочу. Что же касается практической стороны вещей, она поговорит с моим врачом об антидепрессантах, которые мне назначили, и подыщет университетские курсы — чтобы я снова начала бывать на людях. Мне необходимо общение, мне нужно опять работать головой. Нужно восстановить уверенность в себе, найти смысл жизни. Разумеется, я понимала, что она права, но если бы все было так просто.
Я записалась на курсы английского языка в местном колледже неподалеку от приюта. Дважды в неделю ходила в Медицинский фонд. И время от времени встречалась со своим адвокатом. Всякий раз Лондон поражал меня: до чего же странное место! Никто никогда не здоровался. Казалось, люди не общаются даже с соседями и вместо лиц у них застывшие маски. Ничего похожего на спонтанное тепло, к которому я привыкла у себя в деревне.
Всякий раз, сбиваясь с пути, а это случалось нередко, я старалась обратиться к пожилому человеку, который помог бы мне найти дорогу. У пожилых, по крайней мере, обычно находилось для этого время. Молодые же вечно куда-то спешили — бежали, бежали, бежали. Старики весьма охотно останавливались поговорить. Я поняла, что многие из них одиноки — даже более одиноки, нежели я. У меня здесь не было семьи, но я могла поболтать с соседями в приюте.
Однажды я набрела на пожилую даму, сидевшую на скамейке в парке. Мы разговорились, и она рассказала мне о себе. Она жила одна в большом доме. У нее было четверо детей, но они выросли и разъехались. Время от времени они звонили, но приезжали только на Рождество и в дни рождения. Я сказала ей, что наша традиция не позволяет оставлять родителей жить в старости одних. Мать носила тебя девять месяцев и с младенческих лет растила тебя. Отец защищал тебя. Нужно дорожить ими и уважать их преклонный возраст. Когда я закончила, у пожилой дамы стояли слезы в глазах.
Через четыре месяца жизни в приюте я наконец увидела свое имя в списке подлежавших переселению. Меня отправляли в Ньюкасл — мне объяснили, что это город на севере Англии, — а перед этим из приюта отчаяния перевели во временное общежитие в Хрустальном дворце[17]. Но в запланированный день я никуда не поехала из-за желудочной инфекции. Я по-прежнему неправильно питалась, и теперь меня непрерывно рвало.
В общежитии я провела две недели. В будни там было пустынно, поскольку всех развозили по различным местам назначения. В выходные же приют бурлил — поступала новая партия беженцев на распределение. Кроме меня там оставалась только одна девушка, которая, как и я, была слишком больна для дальнего переезда. Мы с ней окрестили это место «Призрачный приют».
В конце второй недели привезли очередную партию. Среди новоприбывших оказался человек, в котором я признала загава. Мы разговорились; его история была душераздирающей. При каждой возможности я пыталась выяснить что-нибудь о Шарифе, но пока безуспешно. Я спросила этого человека, не слыхал ли он о мужчине из племени загава, которого разыскивает его жена-врач.
Он сказал, что ничего такого не слышал, но предложил позвонить в группу поддержки общины загава в Ковентри. Они могли что-то знать.
Я сообщила ему свое полное имя и имя Шарифа. Он позвонил, обменялся с кем-то парой реплик, и его лицо расплылось в широкой улыбке. Кивнув мне, он снова улыбнулся и нацарапал что-то на листке бумаги. Это был номер мобильного телефона Шарифа. Группа в Ковентри знала все о нем и обо мне. Они просто не могли выяснить, где я нахожусь и как свести нас.
Дрожащей рукой и с трепещущим сердцем я набрала номер Шарифа и услышала его голос.
— Алло. Алло.
— Шариф? Шариф? Это ты? Это я, Халима. Это твоя… твоя жена.
Мне было так странно произносить это слово — «жена». Я не чувствовала, что и вправду замужем. Я знала, что замужем, но до сих пор этот факт никак не влиял на мою жизнь.
— Ого! Халима! С приездом. С приездом. Когда ты приехала? Как ты меня нашла? Я так счастлив — я искал тебя повсюду.
— Рада тебя слышать, — застенчиво сказала я. — Где ты?
— Это место называется Саутгемптон[18], — засмеялся он. — А где оно, неважно. Сама скоро увидишь. А ты сейчас где? Я к тебе приеду!
Шариф пообещал, что отправится в Лондон следующим утром. Мы встретимся в приюте и проведем день в городе. И если нам повезет, этот день на исходе сентября даже будет солнечным.
Утром я стояла у входа в приют, с волнением ожидая встречи с мужем. Ясное синее небо над головой казалось знаком, что мои молитвы о хорошем дне услышаны. Но мне было тревожно, так тревожно. Интересно, он знает? Знает ли Шариф? Увидит ли он меня насквозь, заметит ли шрамы, оставленные насильниками? Почувствует ли мой страх, мой стыд, мое ощущение вины?
Завидев человека, направляющегося к приюту, я мгновенно поняла, что это он. Но теперь кузен мало походил на деревенского подростка, которого я помнила с детства. Теперь это был высокий, темнокожий, поразительно красивый мужчина в элегантной дубленке, темных брюках и темных ботинках. Застенчиво улыбаясь, мы поздоровались.
В красном лондонском автобусе он умчал меня на Шепердз Буш Маркет[19]. Это место встречи для суданцев всех племен, сказал мне Шариф, и там можно найти настоящую суданскую еду. По пути мы обсуждали последние новости из дома. Я спросила Шарифа, не слышал ли он
