Мария Арбатова - Мне 40 лет

Как только дом был куплен, меня попробовали на вшивость: настоящая баба или так себе. Однажды утром мы обнаружили Фроську, косящую траву на дальнем куске нашей земли. Саша, как человек интеллигентный, не понимал, что надо делать, дети неистово желали сломать ей косу, и мне пришлось прямо с постели, в длинном английском халате пилить через все двадцать пять соток сада и нарисовываться перед Фроськой в позе «руки изо всех сил в боки».

— Ну, шо, вже проснулась? — сладко заулыбалась Фроська. Мой обычный подъём в двенадцать был одним из самых крутых поводов для насмешек старух, встававших с петухами.

— Что вы здесь делаете? — заорала я, активно понижая тембр голоса.

— Ничого… — улыбнулась Фроська. — Травку косю на корову. У тэбэ ж у Москви коровы нимае. На шо ж тэбэ травка?

У Фроськи коровы тоже не было. Кто-то подослал пьянчужку, чтоб разведать, какое у новой хозяйки чувство своей земли, поскольку я с постоянными «извините» и «будьте любезны», казалась хорошо сгибаемым персонажем.

— Вот что, Фрося, — прорычала я нижними регистрами глотки, припоминая брань из советского кино. — Если ещё раз на мою землю ногой наступите, будете всю оставшуюся жизнь на лекарства работать. Ясно? У нас в Москве так принято, если кто на чью землю полез, то прямо той косой бьют по голове! И ни один сельсовет не заступается!

Я сузила глаза до гнусных щёлочек и грудью пошла на Фроську, как это делали в разборках местные бабы. Конечно, если бы Фроська меня толкнула, я бы летела до соседнего села, но она испугалась напора и пятилась, пока не оказалась на дороге, причитая про жадность москалей на травку для коровы. Улица Паланка одобрила моё поведение, яростно обругав «Фроську-пьяничку». При моём проигрыше, естественно, было бы наоборот, поскольку паланчане беззаветно присягали на верность сильному.

В первое же лето я объелась украинской экзотики, захотела праздности интеллигентских дач и вернулась в Москву с агитационной пропагандой о том, что необходимо создать в Пастырском новое Переделкино. Хотя на самом деле мне хотелось не Переделкина, где классики бродят по аллейкам, изображая творческий кризис, и обсуждают, как вчера пили и трахали официанток или жён других классиков.

Как у всякой романтической идиотки, у меня была мечта-идея о городе солнца. Давным-давно я узнала об индийском городе, находящемся недалеко от Бенгальского залива, по имени Ауровиль. Я была поклонницей Шри Ауробиндо, утверждающего, что совершенное общество не может быть создано или состоять из людей, которые сами несовершенны. Я знала, что Ауробиндо и его ближайшая соратница, француженка Мира Ришар, построили совершенный город. Мира Ришар написала идеологический концепт; лучший ученик Корбюзье, Роже Анже, разработал архитектурный план города; и 28 февраля 1968 года собравшиеся из разных стран пятьсот людей начали жизнь в Ауровиле.

Городская архитектура сочетала в себе дерево, стекло, камень, металл и тростник. В городе не существовало фамилий, женщины рожали в своих домах, автомобили были запрещены, а их место занимали велосипеды. Жильё строилось на деньги общего фонда, новому жителю давался годовой испытательный срок на этические правила, принятые здесь, в жизни города использовались только экологически безопасные технологии, например газ добывался из закваски биомассы от отходов ферм.

Это не было академгородком, это не было сектой. Это просто было место, в котором приличные люди договорились жить по приличным правилам.

Короче, я решила устроить в Пастырском Ауровиль и с удовольствием расскажу, что из этого получилось.

Первым приехал кинодраматург Аркадий Сарлык, тот самый член профкома драматургов, что попал в Книгу рекордов Гиннесса за самое долгое хождение спиной вперёд. Он купил хату, половина крыши которой была шиферная, половина соломенная с дырками. Привёз симпатичную очередную жену, маленькую дочку, пишущую машинку, гитару и гирю. Себя, машинку, гитару и гирю он поселил под шифер, остальных под дырявую солому.

Мы были для селян парой непонятной. «Честные люди целое лето отдыхать не могут», — твердили они мне с укоризной. То, что Саша певец и на лето просто отказывается от гастролей, сомнению не подвергалось, поскольку он орал оперные арии на все окрестные поля. Со мной было сложнее: молодая, ничего не умеет, на работу не ходит. Ясное дело, спекулянтка. Но спекулянтов уважали только тогда, когда от них был толк в виде пёстрых клеёнок, календарей с котятами и конфет в ярких фантиках. Я выглядела как подлая спекулянтка, которая вместо того, чтобы думать о том, как чего хорошего привезти из Москвы соседям, расхаживала в длинном платье и широкополой шляпе по саду, писала что-то в тетрадку и врала, что работает писателем. Ежу было понятно, что писатели такими не бывают.

Вот Аркаша Сарлык в глазах села был настоящим писателем. Во-первых, мужик. Во-вторых, имел бороду. В-третьих, пил водку и травил байки. В-четвёртых, с комплексом стареющего супермена, например, в светской беседе с Сашей вдруг делал рекламную паузу.

— Спорим, больше меня на одной руке не подтянешься?

И они, как два малолетних идиота, забыв об обсуждаемом предмете, шли искать дерево и соревновались до полного изнеможения. Аркаша был из тех, кто до глубокой старости ищет себя то в искусстве, то в браках, то в спорте, то в путешествиях, то в бизнесе, то в приколах. Он всё время рвался к «настоящей жизни», но совершенно не представлял себе, что это такое. В финале обитания в селе Аркаша взял байдарку, посадил в неё малолетнюю дочку и поплыл по Днепру в Чёрное море. Доплыл он до моря или только доехал до станции, мне неизвестно; но на следующий год отдыхать не приехал, и старики на Паланке приняли решение, что «сам утоп, да и дытинку утопил, окаянный», и долго плакали. Поскольку мир за пределами села не существовал, то мне было довольно трудно убедить стариков, что все живы, а Аркаша охотится в данный момент на кенгуру в Австралии. Старики обиделись.

— На шо ж ему те кенгуры, прости господи? — сокрушался Христофорыч. — Зайцев у Пастырском як грязи пид ногтями! На шо ж он у ту Америцу поихал?

— Не в Америку, а в Австралию, — уточняла я.

— Я ж и казал в Америцу. Шо я не знаю, где та Встралия? Я у самом Берлине ще на войне був! — прояснял Христофорыч.

Вторым приехал поэт-песенник Володя Шилёнский. Он изколесил всё Пастырское и купил за триста рублей развалюху в хуторе Свинолуповка, очаровавшись названием. Его хватило на один сезон, и свинолуповская фазенда, видимо, пала под натиском дождей и лопухов. Потом появилась художница Оля, когда-то частно обучавшая моих сыновей изобразительным искусствам. Она привезла хахаля, литератора полупатриотического разлива, и купила на свои деньги, но на его имя дом. Потом бросила хахаля. А потом бросила дом. Инициированная мной русская экспансия в Пастырское продолжалась.