Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе
— Там люди считают: все должны быть равными, никто не должен стоять над ними, — сказала я.
Макарова несказанно удивилась:
— Как так — никто? Даже Бог и наш Государь?
— Даже ваш государь. Но ведь Бог не имеет земной власти, — возразила я.
— Не имеет? Почему же?.. Что же это за власть такая проклятая, которая не от Бога? — спросила Макарова с независимым видом. Она выпрямилась в маленьком оконном проеме, невольно приняв позу королевы, достоинство которой задето. Она вся собралась, так как увидела: я плохо воспитана. — Знай, матушка: без Бога нет уважения. В каждом, кто наделен властью и авторитетом, почитают одного только Бога. Они все получили от Бога и должны возвратить ему, покидая этот мир. Да и кто не устыдится желания быть выше своих братьев?
Макарова и я пристально посмотрели друг другу в глаза. И, несмотря на строгость только что преподанного мне урока, я увидела в этих глазах, что они принимают любовь, которая была в моем взгляде.
«Для нее нет никакой разницы между Богом и братом», — восторженно подумала я.
Виталий говорил крестьянину, вышедшему из двора:
— Я вижу, Фома Никитич, ты приволок сюда горы сырой травы. Отчего ты не высушил ее там, где она росла?
— Отчего, Виталий Сергеич?.. Да оттого, что ни дождь, ни спёка не дают покоя скошенной траве. Вон та, что сзади, с дальних приволжских лугов. Ее так и так нужно было привезти сюда. Не ездить же мне туда без конца то ворошить, то копнить. И я подумал: а не привезти ли мне ее домой, тут она будет у меня перед глазами, тут я буду ухаживать за ней, как за грудным дитятей. Да, Виталий Сергеич, разумом Бог наделяет. А другие теперь бегают, гадают, куда повернет погода…
Виталий положил ему руку на плечо.
— Послушай, другие поступают умнее — выполняют волю лугов. Свежескошенная трава — не мертвая трава, ей надо еще осыпать на землю свои семена, сделать луга плодоносными и богатыми, подготовить их к следующему лету. Когда ты крадешь у почвы траву до того, как она стала сеном и умерла, ты отдаешь семена чужим ветрам, и твой луг оплакивает потерю. Но лучшие приволжские заливные луга принадлежат не тебе одному, они — общее достояние, поэтому ты наносишь вред и другим.
Вид у Фомы был очень недовольный.
— Кто хоть раз видел, как осыпаются эти семена? Хватит у нас дел и без этого.
Рядом со мной высунулась из окна Макарова. Спокойным, ласковым голосом она крикнула мужу:
— Верь ему, Фомушка! Давай сделаем доброе дело: без недовольного ворчания выполним волю лугов, оставим им то, что они считают своим, не будем отнимать у них дитя, пока оно еще живо. Пусть полежит оно с ними, чтобы они не умерли, скорбные, осиротевшие. Да, Виталий Сергеич, понятное дело.
Когда мы уходили, Фома все еще стоял с граблями в руках, прислонившись к воротам, и задумчиво смотрел в затянутое белыми облаками небо, которое, похоже, и само не знало, куда повернет погода — на дождь иди на ведро.
Я рассказала Виталию о своем разговоре с Макаровой. Он живо подтвердил:
— Да, она одна из лучших! О ней и впрямь можно было бы сказать: образование просветило бы ее, но вряд ли прибавило бы ей величия. Это я понял, только вернувшись сюда: как неточно по смыслу слово «кабала» и насколько свободным делает народ благочестие. Их религия — отнюдь не религия людей, обреченных на тяжелый, изнурительный труд, ибо над ними стоит только Бог, который их любит.
К сожалению, беседа прервалась оттого, что мы вошли в избу Захара. Мне было важно, даже слишком важно узнать, как ко всему этому относится Виталий, а не только народ. Почему?
Хедвиг по утрам очень занята, и только поэтому разрешает мне иногда, как она выражается, побродить по деревне.
Разделавшись со своими многочисленными утренними обязанностями по дому и хозяйству, к полудню она ждет появления бабушки, чтобы доложить ей о «текущих делах» в форме советов.
Обычно Хедвиг сидит в зале и вяжет. На угловом окне рядом с ее креслом-качалкой стоит корзинка с ее бесконечным и весьма хитрым вязаньем, которое сама Хедвиг из-за его бесполезности изрядно презирает и за которое принимается исключительно в бабушкиной зале потому что, как она говорит, слушая бабушкину словесную вязь, столь же безнадежно ждать, что ее болтовне скоро придет конец; вот она и вышибает клин клином.
Когда мы вернулись из деревни, Хедвиг сказала в ответ на наше подтрунивание:
— Мне куда приятнее вязать, чем осматривать крестьянские дома. Хватает с меня того, что я имею дело с этими людьми по утрам. Я не переставала удивляться Евдоксии, обычно непозволительно ленивой: она с наслаждением лезла вслед за Виталием во все грязные дыры, будто находила там царство прекрасного.
— Ах, Евдоксия! — жалобно сказал Виталий. — Да и брат тоже! Им бы надо быть здесь, со мной! Евдоксия была еще слишком юной, чтобы помогать мне, она только собирала вокруг себя малышню и помогала Татьяне — отыскивала — один Бог знает где — для ее плетельщиц старинные кружевные узоры. А тем более Димитрий! Ведь именно поэт нужен здешним людям, а он поэт, только он мог бы им все объяснить, отучить от всяких застарелых привычек. Он бы сумел без принуждения избавить их от заблуждений: так заболоченной реке помогают влиться в море. Только поэт дает больше, чем берет, и не может иначе. Особенно много он дал бы нашим неграмотным, которые пока еще не могут его «читать», которые передают стихи из уст в уста; вот у них-то в первую очередь и учится «писать» русский поэт, который берет из народной поэзии все самое возвышенное и душевное.
Когда Виталий вот так говорит о брате, в его словах нередко присутствует изрядная доля восхищения — несмотря на вину Димитрия перед Родинкой. Он и сам в таких случаях говорит немного как поэт. Я сказала ему об этом, и он согласился.
— Это оттого, что во многих важных вещах я стал — не мог не стать — его учеником, до сих пор вынужденным многому учиться, — объяснил он. — Вдобавок ко всему, здесь я никак не могу обойтись без того, что раньше так сильно разделяло наш образ мыслей: только православная вера, которой жил Димитрий и на которой здесь все держится, дает возможность хоть что-нибудь сделать для просвещения — в рамках дозволенного.
— Выходит, убеждения брата и сестры,
