Владимир Жданов - Добролюбов

Добролюбов писал о Кавуре: «И вот он предался тому образу жизни, который так обыкновенен и так знаком многим «передовым» людям недавних времен в разных странах Европы… Это жизнь созерцательного, платонического либерализма, крошечного, умеренного… этаких людей много повсюду; может быть, даже наши читатели припомнят несколько знакомых в подобном роде[23]. Люди эти не настолько тупы, чтобы не понимать дикости некоторых, диких вещей, и потому охотно говорят против этой дичи, говорят Обыкновенно тем охотнее, чем менее представляется им возможность перейти от слова к делу… Но — или по темпераменту, или по своему внешнему положению— они никак не могут дойти до последних выводов, не в состоянии принять решительных, радикальных воззрений, которые честного человека обязывают уже прямо к деятельности…»

Сатирический портрет Кавура, нарисованный Добролюбовым, служил делу разоблачения буржуазного либерализма, враждебного итальянскому народу. В то же время это было одно из самых ярких полемических выступлений Добролюбова, имевшее в конечном счете своей целью разоблачение российских либералов. И вполне закономерно, что именно эта тема в итальянских статьях, вызвала наибольшее возмущение в русских либеральных кругах. Особенно это относится к блестящей статье «Из Турина», где Добролюбов дал зарисовку заседаний итальянской палаты депутатов, на которых он сам присутствовал. Добролюбов стремился дать русским читателям представление об особенностях буржуазного парламентаризма и в то же время о деятельности Кавура, который пользовался буржуазной конституцией, позволявшей ему заботиться не столько о национальных интересах народа, сколько об удовлетворении своего тщеславия или прямой корысти.

Неудивительно, что русские либералы с негодованием встретили попытки Добролюбова разоблачить парламентский строй и буржуазный конституционализм, в котором они видели идеальную форму общественного правления. «Ярость на нас за Кавура повсюду неописанная», — писал Чернышевский Добролюбову 1 июля 1861 года.

Добролюбов хотел сказать русским читателям, что не парламент и не реформы принесут народу освобождение. В подтверждение своих мыслей Добролюбов сочувственно приводил отрывок из речи отца Гавацци, отлично подтверждавший его мысль.

«Друзья мои! только революция может «создать Италию», а дипломация никогда ее не создаст. Если революция создаст Италию, дипломация принуждена будет признать ее как совершившиеся факт; но если мы сами не создадим Италию, дипломация разделит нас еще раз и не допустит единой Италии, потому что слишком боится ее…(Хорошо! Браво!) Итак, между Гарибальди и дипломацией — целая пропасть… Гарибальди представляет собою нашу победоносную революцию, которая означает — восстановление прав народа против злоупотреблений властителей… А дипломация означает — восстановление прав герцогов и короля против прав народа…(Единодушные крики одобрения в толпе)».

Близкое знакомство с итальянскими делами помогло критику поднять на страницах русского журнала острые политические вопросы, не подлежавшие открытому обсуждению. Талантливый публицист, мастер «эзоповской», речи, Добролюбов не только дал справедливую оценку и глубокий анализ исторических событий, происходивших в Италии, но с помощью «итальянских псевдонимов» повел серьезный разговор с русским читателем на злободневные темы о либералах и о революции.

В начале лета 1861 года Добролюбов возвращался, домой. По словам Чернышевского, он нетерпеливо стремился в Россию — «работать, работать». Ехал он морем из Италии через Афины в Одессу. В греческой столице он провел несколько дней, осмотрел памятники древности, полюбовался остатками Акрополя. Затем поплыл дальше — через Дарданеллы и Босфор, остановился в Стамбуле и, наконец, в первых числах июля прибыл в Одессу.

Чувствовал он себя плохо. Целый год прошел в скитаниях по заграничным курортам, но никакого облегчения он не испытывал. В Одессе у него пошла горлом кровь, и доктор запретил ехать дальше, ибо дорога была слишком утомительна для больного. Но и одесская «страшная пыль, вошедшая в число интереснейших достопримечательностей» города, была для него очень вредна. Позднее Добролюбов так писал об этом: «…Каждый божий день вы чувствуете на себе оседание этого тонкого каменного слоя: тяжелая пыль, поднятая ветром, не может держаться на воздухе и падает дождем, частым и ровным… Я полагал, что уж хуже пыли ничего не может быть, но мои приятели уверяли меня, что грязь еще хуже. Она имеет там какое-то липкое и всасывающее свойство, так что улицы превращаются в топи…»

Разумеется, он не раз вспоминал там строки из «Онегина»:

В году недель пять-шесть Одесса,По воле бурного Зевеса,Потоплена, запружена,В густой грязи погружена…

«Неужели же нельзя вымостить прочным образом такой город?» — восклицал Добролюбов. «А вот теперь будут мостить», — отвечали ему одесские знакомые и принимались строить радужные фантазии относительно будущего благоустройства своих улиц. Однако он относился скептически к этим фантазиям: он предлагал собеседникам дочитать до конца пушкинское описание:

Но уж дробит каменья молот,И скоро звонкой мостовойПокроется спасенный город…

Скоро! Однако прошло уже 35 лет, а звонких мостовых не было и в помине. И оказывалось, что Пушкин описал начало тех же самых работ по благоустройству, на которые теперь все еще возлагали надежды жители южного города…

Прошло несколько дней. Добролюбов рвался домой. Несмотря на протесты доктора, считавшего немыслимой для больного поездку на лошадях, он все-таки покинул Одессу. Морем добрался он до Николаева, а оттуда на перекладных до Харькова. Дорога эта, по его собственным словам, была убийственная, но зато разнообразная: то вас трясет равномерно, вы подлаживаетесь к ухабам и начинаете в такт подскакивать, то вас так подбросит, что вы прикусываете язык.

Надо представить себе, что это значило — ехать на перекладных, то есть попросту в телеге, запряженной парой лошадей, меняющихся на каждой станции. В путевых заметках, написанных Добролюбовым по возвращении в Петербург, мы находим, например, такой эпизод из его путешествия: «Ехали мы вечером, часов в девять, пошел дождь; я спрашиваю [у ямщика], много ли до станции, и получаю в ответ, что вот только мосток переехать, а там сейчас и станция… Между тем дождь превратился в ливень; я снял шапку, обвернулся с головой в пальто и сижу. Слышу — остановились; я открываюсь, думая, что станция, но вообразите мое разочарование: мостик только что загородили для езды по случаю поправки!.. «Что же теперь делать?» — Да надо в гору объезжать… И проехал я версту в гору, под жесточайшим ливнем, в темноте, без всякого прикрытия. Приехал на станцию — все белье хоть выжми, зуб стучит об зуб, и всего лихорадка бьет… А не возроптал! — иронически прибавляет к своему рассказу Добролюбов. — Ибо знал, что поправка моста производится не для частной прихоти, но для общественного блага…»