Джулиан Саймонс - Карлейль

В годы, прожитые в тени Фридриха Великого («Хотела бы я знать, как мы будем жить, что будем делать, куда ходить, когда эта ужасная задача будет выполнена», – писала Джейн), на общем сером фоне трудов и нездоровья резко выделяются несколько пятен: смерть Неро, вторичная женитьба лорда Ашбертона, несчастный случай с Джейн.

В конце 1858 года тележка мясника переехала Неро, повредив ему горло. Горничная Шарлотта принесла его домой «всего скрюченного, с глазами, неподвижно смотрящими в одну точку». Когда ему сделали теплую ванну, тепло укутали и положили на подушку, то, казалось, не будет более серьезных последствий, чем небольшая склонность к астме, но через месяц или два стало ясно, что он долго не проживет. Карлейль повторял, что для него теперь самое подходящее – «немножко синильной кислоты», но однажды Джейн случайно услышала, как он говорил в саду Неро: «Бедняжка, как ужасно мне жаль тебя! Если бы я смог сделать тебя опять молодым, клянусь душой, я бы сделал!» Наконец даже Джейн стало ясно, что дальнейшее существование – мука для Неро, и доктор, живший по соседству, дал собаке стрихнину. Неро похоронили на холме в саду на Чейн Роу; на могилу положили плиту. Позднее Карлейль вспоминал «последнюю его ночную прогулку со мной; его смутно различимую белую крошечную фигурку в жуткой черноте вселенной». Карлейль был, если верить Джейн, в слезах ц признавался, что «неожиданно почувствовал себя растерзанным на части». Джейн в своем горе дала волю чувствам. Карлейль же, как она заметила, довольно скоро успокоился; горничная, три дня ходившая в слезах, на четвертый пришла в себя; только Джейн продолжала оплакивать «своего друга, с которым была неразлучна одиннадцать лет», и вспоминала ту страшную последнюю минуту, когда она поцеловала Неро в голову, прежде чем Шарлотта унесла его, а «он поцеловал меня в щеку». Этот случай толкнул ее на размышления: «Что же сталось с этой маленькой, прекрасной, грациозной жизнью, полной любви и преданности и чувства долга, с жизнью, которая до последней минуты билась в теле этой маленькой собачки? Неужели она должна быть уничтожена, истреблена в одно мгновение, в то время как звероподобное двуногое, так называемое человеческое существо, которое умирает в канаве, презрев все свои обязанности и не дав близким ничего, кроме мучений и отвращения, – неужели оно будет жить вечно?»

В конце письма, содержащего этот вопрос, она написала: «Я оплакиваю его так, как если бы это было мое дитя».

В конце 1858 года Карлейль записал в своем дневнике: «Лорд Ашбертон опять женился – на некой мисс Стюарт Маккензи – они уехали в Египет около двух недель тому назад. „О, перемены века, как сказал наш бард Берне, которым летящее время причиной“. Карлейли поехали опять в Грэндж; оба, должно быть, не были расположены думать хорошо о новой леди Ашбертон; но всякое предубеждение против нее развеялось в первый же визит. Второй леди Ашбертон было всего тридцать четыре года; Карлейли могли испытывать к ней родительскую нежность, над которой не довлел образ леди Гарриет, вызывавший в одном преклонение, а в другой – ревнивый страх. Красивая и умная, Луиза обладала кротким и покладистым характером, и ей нетрудно было принять роль любимого ребенка Карлейлей. Джейн, по ее собственным словам, „выдержала пять дней“, не полюбив Луизу; сердце Джейн дрогнуло, когда на пятый день Луиза поднялась в ее комнату и завела с ней беседу – свободно и беспечно, „как простая девушка с гор“. Как и ее муж, Джейн была подвержена снобизму в очень изощренной форме. Чтобы завоевать ее, леди Ашбертон пришлось вести себя, как девушке с гор, то есть признать их равенство и даже почтение к миссис Карлейль. Когда же равенство было признано, аристократическое рождение и связи Луизы могли, в свою очередь, заслужить ей в награду уважение. Леди Ашбертон была, по словам Джейн, поистине любезной и милой женщиной, которая „стремилась гораздо больше к тому, чтобы ее гости чувствовали себя непринужденно и весело, чем к тому, чтобы показать себя и вызвать восхищение“.

Джейн к этому времени была почти знаменитой женщиной, и к тому же супругой знаменитого человека; восхищение такой женщины тонко льстило самолюбию. Как бы то ни было, мы можем поверить, что вторая леди Ашбертон не принадлежала к числу тех, кто считал рассказы Джейн слишком длинными, а согласилась бы с мисс Олифант, биографом Эдварда Ирвинга, в том, что она далеко превзошла даже Шехеразаду, ибо ее рассказы, чтобы быть интересными, не нуждались в вымысле; они были связаны с реальной жизнью жены гения. «Когда выходишь замуж за гениального человека, приходится мириться с последствиями», – написала однажды Джейн, и одним из более приятных результатов такого брака стали десятки рассказов, героиней которых была Джейн, с юмором и не без охоты играющая роль мученицы. При новой хозяйке Джейн всегда рада была посетить Грэндж: к ней относились там с заботливым почтением – и к ее общественному положению, и к ее репутации умной женщины, и к ее здоровью; и все это составляло приятный контраст с действительными или воображаемыми обидами, которые она терпела в прошлом.

Вот кто был друзьями Джейн, и к ним следует добавить еще вечно преданную Джеральдину – мисс Крыжовник, как недобро шутила над ней Джейн, – которая все так же влюблялась и разочаровывалась. От них она внезапно оказалась отделенной стеною боли, когда в сентябре 1863 года с ней произошел на улице несчастный случай: она поскользнулась на тротуаре, упала и повредила бедро. Мучась от ужасной боли, она приехала домой, но, не желая тревожить Карлейля, послала за Ларкином; Карлейль, однако, спустился вниз, увидел ее и, «ужасно потрясенный», помог Ларкину отнести наверх. Несколько дней больная была бодра; ее левая рука, которую несколько месяцев назад терзали невралгические боли, теперь почти совершенно бездействовала; веревки, перекинутые через блоки, были приспособлены так, чтобы можно было садиться, а на маленьком столике рядом стояла бутылка шампанского, и она могла при желаний выпить глоток. Карлейлю показалось, что Джейн на пути к выздоровлению, когда однажды вечером она поднялась и «выплыла» к нему в гостиную, «сияющая, в изящном вечернем платье, сопровождаемая служанкой с новыми подсвечниками». Однако три или четыре недели спустя она опять была в постели и не покидала ее в течение нескольких месяцев. В это время ее наблюдали несколько врачей, включая местного врача Барнса и модного в то время Квейна. Доктор Квейн посоветовал от невралгии таблетки хинина и мазь для втирания из опия, аконита, камфоры и хлороформа, и касторовое масло каждые 2—3 дня. Он очень охотно ее посещал, отказывался орать деньги за лечение и прописывал разнообразные лекарства, не дававшие никакого результата. Доктор Варне заявил совершенно откровенно, что сделать ничего нельзя, и Джейн расстроилась, когда поняла, что он считал се ногу своим пациентом, а руку – пациентом доктора Квейпа. Между тем она не ощущала почти ничего, кроме боли – «неописуемой, не облегчаемой ничем боли», как сказал Карлейль, – настолько невыносимой, что она просила доктора Квейна дать ей яд, чтобы прекратить эту жизнь. Она редко описывала свои страдания, но уж зато «в таких выражениях, как будто для этого не хватало обычного языка». Карлейль сам вел ее переписку, почти ежедневно посылая леди Ашбертон отчет о состоянии больной.