Олег Писаржевский - Ферсман

А Ферсман ставил перед собой гораздо более дерзкую задачу — объяснить их… Это и было темой его новой книги.

Книга, по существу, писалась и тогда, когда Ферсман с Крыжановским рылись в грязных пыльных отвалах боковых пород рудников Блявы и по обыкновению разбивали молотком глыбы камней. Вдруг один из них разлетелся в руках Ферсмана на несколько ярких прозрачно-синих осколков. Радуясь нежданно богатой находке, Ферсман бросил образец своему другу и спутнику, сидевшему недалеко на куче камней. Он хотел поразить взор лучшего в Союзе знатока минералов зрелищем купоросов замечательной окраски. Но Крыжановский мельком посмотрел на подброшенный ему камень и отложил его в сторону. Ферсман глянул вслед его движению и с удивлением обнаружил, что не было уже больше ни ярких синих красок, ни плотных кристаллов. В сухом воздухе Южного Урала достаточно было нескольких минут, чтобы кристалл лишился входящих в его состав молекул воды, нарушилось возникшее между ними и ионами меди отношение и медная соль вернулась к безводному состоянию, превратилась в белый порошок.

«Такие факты незабываемы, они учат нас вникать в тайну их возникновения», — записал Ферсман в своем путевом дневнике.

Эта фраза вместе со всем эпизодом, который вызвал ее к жизни, перешла в «Цвета минералов» и отложилась в рассказе о роли воды и гидроокислов в минералообразовании.

Отдельные страницы книги складывались и в те часы, которые Ферсман провел на Семеновском руднике, около Баймака, где он в оцепенении остановился перед сверкающей пестротой открывшейся перед ним картины. Его поразили там совершенные по красоте образования пленок на натечных массах бурого железняка — лимонита. Бережно, не без труда, путешественники спустили в рудник легковую машину и погрузили на нее те огромные образцы, которыми и сейчас гордится Геологический музей в Москве.

Для натуралиста такие сильные впечатления и переживания — не мимолетная радость. Они могут стать источником новой мысли, началом научного открытия. Без таких переживаний и без вдумчивого отношения к ним натуралист превращается в ремесленника.

Новыми идеями о роли воды в минералообразовании отмечены те страницы книги, которые отлились из наблюдений в рудниках Южного Урала и рассказывают о происхождении окраски тонких пленок окислов и гидратов железа или марганца на железных рудах или валунах пустынного загара, о причинах пестрой «побежалости» цветов некоторых медных руд или цветистых пленок на донецком антраците. Общая причина этих изменчивых цветов — интерференция световых волн[90] — явление, которому обязаны своим возникновением муаровые переходы тонов на крыльях бабочки или радужные переливы нефтяной пленки на спокойной водной глади.

Незаметно, но непрерывно Ферсман работал над осуществлением своего замысла и во время путешествия на Кавказ.

Профессия человека накладывает свою печать на свойственное ему видение мира, и это придает особую прелесть самому драгоценному дару нашей жизни — дару человеческого общения. В эпоху грандиозного обогащения наук, в эпоху слияния чувства и мысли в Советской стране совсем не случайно то, что в поэзию приходят образы науки, а наука начинает говорить поэтическим языком. Разве мы, люди разных профессий и одной судьбы, не обогащаем друг друга, обмениваясь выработанным годами опытом особого видения мира?

Вероятно, моряк, ботаник и минералог одинаково воспринимают прелесть южной растительности, с равным удовольствием любуются блестящей листвой цитрусов, нежной зеленью чайных кустов. Но вот, например, у Ферсмана их правильные ряды вызывали, кроме того, еще и геометрические образы. Шпалеры приморских садов напоминали ему о великих законах кристаллов, о решетках, по сеткам которых выстраиваются атомы в своих упорядоченных постройках.

С палубы уходящего в Батуми теплохода Ферсман следил за игрой двух красок, поразивших его воображение в потийском порту. Налево, как конусы маленьких вулканов, один за другим вдоль каменного мола высятся массы буро-черной земли. Огромные экскаваторы медленно, уверенным движением своих пастей захватывают из вагонов тонны руды, высоко поднимают ее к небу, потом со скрежетом бросают ее черным дождем на вершину конуса. Это лучшая в мире марганцевая руда — осадок древних морей, которому суждено быть поглощенным пылающими жерлами печей металлургических цехов. Из черной земли родится новый металл для машин и снарядов… А справа медленно и тихо извлекает экскаватор белоснежную муку. Растут белые конусы, ослепительно сверкающие на южном солнце. Это привезенный из Хибин камень плодородия — апатит. Он пришел сюда из скал Хибинских гор, вынесенный горячими парами и расплавами из глубин земли.

«Так скрещиваются в потийском порту, — тут же записывал Ферсман свои наблюдения, — пути марганца и фосфора, пути двух различных атомов природы. Менделеевская таблица дала им два номера: 25 и 15 — черному 25 и белому 15; два нечетных номера — числа вечно кружащихся вокруг них электронов. Всеоду они избегают друг друга, всюду расходятся в пути — в глубинах ли магм — земных недр, на земной ли поверхности, в технике ли человека. Только издали переглядываются в потийском порту черные и белые конусы — их судьбы различны в истории природы и человечества: номер 25 друг номеру 26 — железа, металла войны; номер 15 друг номеру 19 — калия, атома жизни, мирного роста природы».

В промежутках между поездками Ферсман в своем обширном московском кабинете, среди уходящих в тьму книжных полок, в ночной тишине посылал в знакомые далекие края самого быстрого гонца — бессонную мысль.

Чередой перед ним проходили воспоминания, пестрая вереница фактов. Порой они напоминали движение громоздящихся друг на друга, ломающихся, исчезающих и вновь всплывающих льдин в ледостав на бурной реке. Пути находок определяются прежде всего как результаты напряженной, целеустремленной работы мысли, имеющей свои истоки в окружающей общественной среде. Главная мысль, окрыленная большим чувством и направленная к определенной цели, вызывает из полузабытых тайников тысячи родственных звучаний, настежь открывает память, обогащается множеством воскресших воспоминаний и, наконец, загорается в сознании сотнями ярких огней сложившегося и прочувствованного замысла…

Физическое ощущение движения попрежнему необходимо было Ферсману для завершения работы его мысли. На маленьких обрывках бумаги, первых, подвернувшихся под руку, на полях газеты, на листке из полевой тетради или на измятой обертке от коллекционного образца мелким, бисерным почерком он записывал, где придется — на привале, в вагоне поезда, — свои думы о виденном. Затем, подобно тому, как минералог приводит в порядок собранные им образцы, располагая их в той последовательности, какую подсказывает сложившееся у него представление об общем минералогическом ландшафте местности, так и Ферсман составлял, перекладывал свои обрывки, и когда уже наполнялась содержанием и крепла большая обобщающая мысль, он отдиктовывал сразу статью, сообщение, книгу. Стенографистки не выдерживали такой затяжной работы: они сменяли одна другую по нескольку раз. А ученый ходил большими шагами по комнате, заложив руки за спину, и говорил. В эти часы перед ним всегда во множестве были лица его внимательных слушателей — он запоминал их во время своих поездок.