Анатолий Виноградов - Стендаль

После этого романа я не… Сочиняя «Пармскую обитель», чтобы настроиться на надлежащий тон, я каждое утро читал две или три страницы из «Гражданского кодекса».

Разрешите мне грязное выражение: я не хочу… душу читателя. Этот бедный читатель покорно прочитывает чрезмерно изысканные выражения, например «ветер, с корнем вырывающий волны», но после того как момент волнения проходит, они возникают в его памяти. Я же, наоборот, хочу, чтобы читателю, если он вспомнит о графе Моска, не пришлось менять своей первой оценки.

4. Я покажу в фойе оперы Расси, Рискару, посланных Рануцием — Эрнестом IV после Ватерлоо в Париж в качестве шпионов. Приехавший из Амьена Фабрицио заметит их итальянский взгляд и их миланское наречие, которое, как думают эти наблюдатели, никому не понятно. Все говорят мне, что нужно заранее познакомить читателя с героями. Я сильно сокращу аббата Бланеса. Мне казалось, что необходимы персонажи, ничего не делающие, а только трогающие душу читателя и уничтожающие романтическую видимость.

Я покажусь вам чудовищем гордости. Как, скажет ваше внутреннее чувство, этому животному недостаточно того, что я для него сделал, вещь беспримерную в наш век, — он еще хочет, чтобы его хвалили за стиль![110]

У меня только одно правило: быть ясным. Если я не буду ясным, то весь мой мир будет уничтожен. Я хочу рассказать о том, что происходит в глубине души Моска, герцогини, Клелии. Это страна, куда не проникает взор богачей, как латинист, директор Монетного двора граф Руа, господин Лаффит и т. д. и т. д. и т. д. Взор лавочников, добрых отцов семейства и т. д.

Если к темноте предмета я присоединю темноту стиля г-на Вильмена, г-жи Санд и т. д. (предполагая, что я пользуюсь редкой привилегией писать, как эти корифеи красивого стиля), если я присоединю к трудности содержания темноту этого хваленого стиля, абсолютно никто не поймет борьбу герцогини с Эрнестом IV. Мне кажется, что стиль г-на де Шатобриа-на и г-на Вильмена говорит: 1) много приятных мелочей, которые, однако, не стоило бы говорить, как стиль Авзония, Клавдиана и т. п.); 2) много мелкой лжи, которую приятно слушать.

Эти великие академики своими произведениями приводили бы публику в безумный восторг, если бы они родились около 1780 года; их шансы на величие зависели от старого режима.

По мере того, как полуглупцы становятся менее многочисленными, значение формы уменьшается. Если бы «Пармская обитель» была переведена на французский язык госпожой Санд, она имела бы успех, но чтобы высказать то, что заключается в этих двух томах, понадобилось бы три или четыре. Учтите это извинение.

Полуглупец больше всего дорожит стихами Расина, так как он понимает, что такое незаконченная строка; но с каждым днем стих составляет все меньшую часть славы Расина. Публика, становясь более многочисленной, менее доверчивой, желает большого количества правдивых фактов о той или иной страсти, о положении в жизни и т. д. Сколько стихов исключительно ради рифмы принуждены были написать Вольтер, Расин и т. д., словом все, кроме Корнеля; так вот, эти стихи занимают место, которое законно принадлежит правдивым фактам.

Через пятьдесят лет господин Биньян и Биньяны в прозе так надоедят своей элегантной, но лишенной всяких других достоинств продукцией, что полуглупцы окажутся в большом затруднении. При их тщеславном желании говорить о литературе и притворяться мыслящими что станут они делать, когда не смогут больше толковать о форме? Они кончат тем, что создадут себе бога из Вольтера. Но остроумие длится не больше двухсот лет, и в 1978 году Вольтер станет Вуатюром, между тем как «Отец Горио» всегда будет «Отцом Горио». Возможно, что полуглупцы, лишенные своих дорогих «правил», которыми бы они могли восхищаться, окажутся в таком затруднительном положении, что, может быть, почувствуют отвращение к литературе и сделаются набожными. Так как все политические мошенники обладают декламаторским и красноречивым тоном, то он вызовет к себе отвращение в 1880 году. Тогда, может быть, будут читать «Пармскую обитель».

Письмо не послано Бальзаку. В Бейле происходит сложная внутренняя работа. Проходит несколько суток, и мы читаем:

«Я не могу верить преувеличенным похвалам Бальзака. Однако я начал исправлять стиль. Но думается мне, что стиль простой, противоположный г-же Жорж Санд, Вильмену и Шатобриану, как будто бы больше идет для моего романа».

Проходит еще несколько дней, и Бейль окончательно решает расстаться с безграмотным «внутренним редактором», ибо «человек, не умеющий играть на флейте, не может играть на человеческих душах».

Он пишет: «Любовь к ясному и понятному тону разговора, который к тому же так изобразителен, вполне доведен до предела, соответствует оттенкам чувств, — вот что привело меня к стилю, моему стилю, и этот мой стиль является полной противоположностью напыщенному стилетворчеству нынешних романов».

Бейль спрашивает себя, следует ли ему идти по пути этой тщеславной надутости языка, которая сыплет туда и сюда пригоршни благородных фразок, и отвечает отрицательно: «Не следует». Он пишет: «Я не буду исправлять только небрежности того стиля, который является самым для меня подходящим».

Так окончилась борьба с Бальзаком! Бейль решил остаться самим собою. И то, что он успел проделать в романе, следуя указаниям Бальзака, он теперь старательно восстанавливает. Вновь является вступление, очаровывающее нежнейшими красками миланской весны 1800 года. «Ради нежной картины Милана 1796 года, ради образа госпожи Пьетранера я вставил первые страницы в их прежнем, непризнанном виде».

Бейль продолжает создавать новые произведения. Он пишет новеллу «Излишняя благосклонность вредит» на основе материалов хроники монастыря Паяно. Он начал хронику XVII столетия «Suora Scolastiса». Работая над этими вещами, Стендаль словно продолжал работать над «Пармской обителью»; вместе с тем он писал маленькие этюды вроде «Филибер Лескаль».

Та молчаливость, которая овладела созерцательными умами Франции, тот ужас, который замыкал уста серьезных аналитиков общественного положения Франции 40-х годов, лучше всего сказались в этом убийственном и мрачном отрывке, едва насчитывающем пять страниц, опубликованном в Гетцлевском сборнике «Diable à Paris» в 1857 году. Он начинается словами: «Я был немного знаком с этим огромным человеком, г-ном Лескалем, который по аналогии со своим шестифутовым ростом был одним из самых крупных негоциантов Парижа». Лескаль не обладал мрачным характером, но было чудом, если он в день произносил более десяти слов. Неясно, почему именно этот человек попал на те ужины, которые устраивались по субботам в компании, «содержавшейся в большой тайне». По существу, Лескаль — это прототип Левена-отца. Бейль описывает, как сын этого Лескаля — Филио явился к нему по завещанию отца с просьбой дать такой совет, который позволил бы ему остаться в Париже.