Борис Носик - Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи

Может, «финагент» Горький не знал об изъятии документов, потому что, сидя в Италии («финагента» Андрееву при нем уже сменила тогда агент ГПУ М. Будберг – любил «буревестник» дам с червоточиной, как-то это его вдохновляло, настоящий был художник), он вдруг разразился очерком о Савве Морозове, где что ни слово, то ложь (историки этот лживый очерк разобрали по косточкам). Впрочем, живший в то время (в 1922 году) при Горьком В. Ходасевич объяснял позднее публике, что вся «жизненная деятельность» пролетарского писателя была «проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде». Странно только, что Ходасевич не заметил еще тогда странного пристрастия Горького и всего его семейства к большевистской тайной полиции и всякого рода «агентам»…

…К Марии Николаевне Ненароковой мы нагрянули с кинооператором Кристианом Вальдесом и продюсером Татьяной Александровой под вечер. Кристиан установил камеру, и Мария Николаевна повторила свой рассказ, играя с любимым котенком:

– Дядя Саша, мамин брат, говорил, что Красин его убил.

Дядя Саша – это и был Александр Геннадиевич Карпов, который ездил в Канны в мае 1905-го по еще не остывшим следам убийства. Он там, небось, и с французскими полицейскими по душам беседовал…

– А если б самоубийство, разве бабушка Мария Федоровна позволила бы самоубийцу на Рогожском кладбище хоронить? – возмутилась Мария Николаевна. – Она же крепка была по части обрядов… Разве это возможно?

Я вспомнил, что Кирилл Кривошеин называл вдову Тимофея Саввича «адамантом» старой веры, и согласился, что нет, невозможно.

– Так и адвокаты все бы тогда по-другому решили, если б самоубийство…

Глухим парижским вечером мы мирно и удрученно беседовали у Марии Николаевны о страшных событиях 1905 года в Каннах. Бесшумно снимала камера…

Через несколько месяцев не стало Марии Николаевны. Иногда я вспоминаю ее руки, о которые терся белый котенок.

«На цепь нацарапаю имя Лилино…»

(Л. Брик, Э. Триоле, О. Брик, В. Маяковский, Л. Арагон,

Я. Агранов, В. Примаков)

Если «олимпийски прекрасная» Лариса Рейснер воспользовалась лишь былым министерским салоном (частью ее комиссарской квартиры), чтобы без шума арестовать еще гулявших на свободе адмиралов русского флота, то многоопытная чекистка и жена чекиста Лиля Брик использовала для сложных спецопераций прославленное свое супружеское ложе, на котором продемонстрировала, если верить мемуаристам, незаурядное мастерство. К сожалению, осталось мало описаний этого ее уменья, которое она обращала на пользу как секретной службе, так и семейному обогащению. Впрочем, кое-какие поэтические намеки на ее соблазны оставил в своем творчестве пролетарский поэт Маяковский, довольно долгое время бывший лилиным сожителем и за это кормивший ее с мужем до самой их неблизкой смерти. Описывая запах, доносившийся ночью из лилиной спальни, пролетарский поэт намекал на то, что пахло жареным. Вполне адские ему чудились и запахи, и звуки. Многие верят поэту на слово и не без основания считают Лилю дьяволицей.

Несколько подробнее писал об этой стороне лилиной деятельности ее словоохотливый любовник Николай Пунин, позднее живший сразу с двумя женами, одной из которых была Ахматова. К своей любовнице Лиле Брик, имевший какие-то искусствоведческие, общеобразовательные и вкусовые претензии (упрекал ее в том, что, плохо разбираясь в искусстве, она пытается повышать свой культурный уровень до и после полового акта), комиссар Пунин поставил стремившейся к полезным сведениям супруге чекиста Брика жесткие условия: сопеть можете, но никаких разговоров про искусство. Может быть, лилины малограмотные суждения просто смешили надменного комиссара-искусствоведа, и это отрицательно сказывалось на достижении им высший точки любовных усилий. Конечно, добросовестный трудяга-комиссар замечал, что Лиле как бы даже наплевать на его старания, потому что она «никогда не кончает»…

Впрочем, что толку пересказывать сексуальные комиссарские наблюдения. Лучше привести его записи о знаменитой соблазнительницей Лиле Брик дословно:

Есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками, она молчит и никогда не кончает… много знает о человеческой любви и любви чувственной… Физически она создана для меня, но она разговаривает об искусстве – я не мог… Я сказал ей, что она мне интересна только физически и, что если она согласна так понимать меня, будем видеться… «Не будем видеться», – она попрощалась и повесила трубку.

Наивный комиссар не понял, что для фригидной, «никогда не кончающей» и наглой «жены поэта» постель была местом работы, как письменный стол и телефон в Кремле для товарища Сталина. А почему же ее с упорством зовут «жена поэта»? Она была женой чекиста Осипа Брика, на короткое время стала женой опального казачьего военачальника Примакова, потом Катаняна, но ни один из них не был поэтом. Это через несколько лет после самоубийства Маяковского товарищ Сталин с подачи сексота Я. Агранова назначил ее женой и наследницей поэта, а самого поэта-самоубийцу назначил самым лучшим и самым талантливым в советской литературе, что способствовало как увеличению денежных поступлений в лилин карман, так и перестройке курса литературы в школе. Тайный советчик вождя Агранов успел подсказать Сталину эти столь выгодные для Лили, воистину золотые слова, прежде чем самому получить полю в затылок… А Лиля безбедно пережила казнь своего второго мужа Примакова и даже не попала в лагерь для «жен врагов народа». Вообще-то их много прошло через ее спальню, высокого звания сексотов. Оказалось, не просто ложе любовной неги, а какой-то катафалк ответработников невидимого фронта (Агранов, Горб, Горожанин…) Гибли насельники ее спальни в подвалах ими же обустроенной пыточной фабрики, а Лиля, помыв ручки и густо намазав губы, бралась за новых кандидатов на эшафот…

Губную помаду, прочую косметику и модные тряпки для выхода на люди присылала ей из Парижа младшая сестричка Эличка Каган (по-заграничному Эльза Триоле). Эличка привела когда-то в гости к замужней старшей сестре скулящего и рыкающего футуриста Маяковского, в которого она была влюблена, а старшая забрала его себе под юбку и стала вместе с мужем Бриком приспосабливать к пропагандистскому пролетарскому бизнесу. И пошло дело. Сыто зажили групповухой. «Учись, сестра!» – сказала Лиля. И сестра училась. Подобрала в кафе «Куполь» на Монпарнасе расхлябанного сюрреалиаста-гея Арагона и вцепилась в него зубами. Свозила его в Москву, подучили его там кое-чему полезному на курсах Коминтерна и послали трудиться. За ним Эльза приглядывала (то-то он все оглядывался испуганно: «Глаза Эльзы!», даже сборник стихов так назвал). Коммунисты его усадили со временем в политбюро, а в своем парижском банке Москва открыла ему на всякий случай счет.