Осип Черный - Мусоргский

В предложении ее было что-то заманчивое. Во всяком случае, оно не казалось унизительным: Дарья Михайловна не нанимала его в таперы.

– Спасибо, милая, – сказал Мусоргский. – С вами не страшно идти на риск.

– Какой же тут риск, помилуйте! Тут, наоборот, все надежно: наше с вами имя привлечет много желающих. Дело поставим на широкую ногу. Гриднин будет у нас распорядителем, а на вас будет одна художественная часть. Уж, во всяком случае, лучше, Модест Петрович, чем в контроле работать.

– Да, лучше, – согласился он и при этом вздохнул.

XV

Так была сведена на нет благородная затея друзей обеспечить Мусоргского.

Мусоргский снова был занят. Согнув спину, наклонив голову, он сидел за роялем и вслед за певицами выводил упражнения. Пели вокализы, и он аккомпанировал; пели гаммы, и Мусоргский послушно следовал за ними, время от времени внося в простое последование звуков свою гармонизацию. Когда пели дуэтом или втроем, он придумывал не только простые, обычные упражнения, но и гармонизовал песни на два или три голоса.

– Ах, какой музыкант! Чувствуете? – говорила Дарья Михайловна, обращаясь к ученикам. – Нигде во всей России нет больше такого художника, как у нас в школе.

Мусоргский, опустив голову, молчал. Похвалы ее не лишены были расчета, и ему становилось не по себе.

Проработав так добрую часть дня, он уходил.

– Прощайте, Дарья Михайловна, – говорил он невесело.

Чувствуя себя в чем-то перед ним виноватой, Леонова уговаривала его остаться, но Мусоргский в последнее время чаще отказывался. После такого дня хотелось побыть одному. А еще лучше было сесть в дальний угол трактира на Гороховой и молчать, наблюдая, как течет вокруг своя жизнь.

Иной раз, случалось, он загораживался газетой, чтобы его никто не видел, и так подолгу сидел, ни к кому не обращаясь. Затем угрюмо шел домой.

Дарья Михайловна не могла не заметить, что Модест Петрович выглядит плохо, что у него одышка, а иногда во время занятий все лицо вдруг начинает сильно краснеть.

– Голубчик, что с вами? – с тревогой спрашивала она. – Может, сделаем перерыв? Давайте, Модест Петрович, отдохнем, нам ведь не к спеху.

Она укладывала его на диван, и ученицы на цыпочках удалялись из комнаты.

Один раз с Мусоргским уже приключился припадок, и Леонова очень испугалась. Следовало бы наблюдать за ним, не упускать его из вида, но он жил отдельно. Нельзя же было следить за каждым шагом взрослого человека!

Так Дарья Михайловна утешала себя, видя, что здоровье Мусоргского становится все хуже и хуже. Он был задумчив, молчалив, печален и почти ничего не писал, кроме тех упражнений, которые исполнялись в классе.

Каждый раз, когда Мусоргский уходил, в душе Леоновой шевелилась беспокойная мысль о том, что надо бы оставить его у себя. Однажды она даже посоветовалась с Гридкиным об этом, но тот отговорил ее:

– Что ж, опеку над ним возьмем, что ли? Уж если Модест Петрович в опеке нуждается, так есть друзья поближе нас, пускай и заботятся.

– Надо бы с Владимиром Васильевичем поговорить.

– Что ж мы первые к ним обратимся? Они нас не признают. Еще подумают, что мы ищем сближения. Нет, не стоит. Да и не так он плох, кажется.

– Нет, плох.

– Я людей этого склада знаю: они живучие.

Между тем Мусоргский, возвращаясь домой, иной раз со страхом думал, что ему нельзя оставаться одному: что-то в его состоянии резко переломилось – струна, до сих пор натянутая туго, до последнего напряжения, но державшаяся, сдала как будто. Все время он ждал, что придет развязка, – какая, он сказать себе не мог.

Денег не было по-прежнему, и куда они уходят, Мусоргский понять не мог. За комнату было два или три месяца не плачено. Каждый раз, проходя мимо хозяйки, он испытывал угрызения совести. Стараясь поменьше ее беспокоить, он даже самовар не стал по утрам просить.

Хозяйка строго посматривала на него и, когда Мусоргский проходил мимо, ворчала ему вслед:

– Образованные, а так поступают!.. Ежели денег нет, надо честно сказать – я еще кому-нибудь сдам.

– Да нет, заплачу непременно, – отвечал он виновато.

И в самом деле Мусоргский верил, что заплатит в ближайшие дни. Но просить денег у Дарьи Михайловны было неудобно; да, может, и забрано уже все, что ему причитается. Тут, как и во время поездки, он не в состоянии был разобраться и все принимал на веру.

Однажды хозяйка, набравшись духу, объявила:

– Больше терпеть не могу. Я и так из уважения к вашей доброй натуре ждала столько времени.

Мусоргский нервно стал рыться во всех карманах и, к счастью, в жилетном карманчике нашел смятые пять рублей:

– Пожалуйста, вот, прошу вас…

– Нет, Модест Петрович, это пустое, – сказала она, принимая деньги. – Вы должны мне поболе гораздо. Не серчайте, но только комнату сдавать вам больше невозможно. Я сама бедная женщина и вдова.

Мусоргский ответил смущенно:

– Понимаю, вы в полном праве… А когда же мне съехать?

– Да уж будьте так добры, сегодня: жилец один объявился, надежный человек, так мне нельзя его потерять.

Мусоргский кивнул: в это мгновение он вполне понимал ее мотивы; но вслед за тем подумал: куда же теперь ему деться и к кому пойти?

Был пасмурный, серый февральский день, когда Мусоргский вышел на улицу. Снег потемнел и слежался, и все вокруг казалось тусклым. Пальто на Мусоргском было зимнее, но ему стало холодно. Через несколько минут он продрог. Он брел по улице, ничего не замечая; странные картины проходили перед его глазами: одинокий шарманщик, с молчаливой покорностью смотревший из глубины двора на него, угрюмый извозчик, однажды довезший его до Кюи, как раз в тот день, когда познакомились с Балакиревым… Какое это все далекое! Все, что его окружало теперь, тоже казалось далеким. Он был совершенно один.

С нарастающим раздражением Мусоргский думал: он, известнейший музыкант, произведение которого совсем недавно исполнялось в концерте Бесплатной школы, он, которого без конца просят участвовать в концертах, бредет по Петербургу бездомный, не знающий, где приклонить голову!

В квартиру Леоновой Мусоргский вошел угрюмый и молчаливый. Дарья Михайловна была, наоборот, оживлена и чем-то в эту минуту особенно возбуждена.

– Что с вами, Модест Петрович? – спросила она, видя, как он грузно садится в кресло.

На лице его были растерянность и отчаяние:

– Мне негде жить. Без угла остался.

– Как же так? – произнесла она с удивлением. – Ведь у вас была приличная комната!

– Была – и нет.

Тон этот, раздраженный, даже вызывающий, был так несвойствен Мусоргскому; что она смутилась. Посмотрев на него внимательнее, Дарья Михайловна миролюбиво заметила: