Александр Лавров - Андрей Белый

Болезненная реакция Белого лишь в малой мере могла объясняться его чрезмерной скромностью или нелюбовью к торжествам (когда осенью 1921 г. в «Вольфиле» было устроено подобие чествования перед его отъездом за границу, это мероприятие не вызвало у него отторжения)[670]. Безусловно, Белый более всего опасался «юбилейными» напоминаниями о себе спровоцировать встречный поток оголтелой критики со стороны различного толка «левых ребят» и их высоких государственных покровителей, и эти опасения не были лишены оснований. В книге Л. Троцкого «Литература и революция» (1923) творчество Белого было подвергнуто уничтожающему разбору, а сам писатель объявлен «покойником», который «ни в каком духе <…> не воскреснет»[671]; оценка, высказанная вторым лицом в государстве, недвусмысленно указывала на то место, которое отводилось Белому в современной литературной жизни. А среди юмористических фельетонных поделок можно было прочесть эпиграмму на Белого, которая прозвучала бы весело и безобидно, если бы не ее зловещий исторический фон:

Я вынужден признаться:Быть нужно очень смелым,Чтобы открыто БелымМеж красных называться…[672]

За месяц до надвигающегося юбилея Белый писал В. Э. Мейерхольду (5 марта 1927 г.): «Так, как поступили со мной, хуже расстрела: живого, полного энергии человека, заживо закопали. Но он из своего гроба создал себе новое воскресение; он вышел из социального гроба в отшельничество, уселся за книги, за мысли. И стал еще живей, чем прежде»[673]. «Отшельничество», «катакомбное» творчество Белый осознает как единственно возможный для себя способ существования в современности. С публичными юбилейными мероприятиями это было несовместимо.

К доводам общего характера добавлялись и частные — хотя и весьма весомые по тем временам — аргументы. Об одной из существенных причин своих опасений Белый поведал Иванову-Разумнику несколько месяцев спустя (в письме от 21 августа 1927 г.): «…„некие“ о „неком“ выразились в Ленинграде следующим образом: „Вот он приедет в Ленинград к своему ‘юбилею’, мы его и…“ И — так далее; во-первых: миф о моем „юбилее“ возник так: перед отъездом в Батум получил из Ленинграда телеграмму, в которой были теплые слова ко мне по поводу 25-летия с дня выхода „Симфонии“, на что я ответил письмом, в котором благодарил адресата; адресат же был изъят из употребления; Шпёкины передали письмо, куда следует[674]; и какой-то безответственный субъект из „ОГПУ“ грозился тем, что, вот, я приеду на какой-то „юбилей“, а меня де и… того: ждет „юбилей“ sui generis <…> безответственному агенту „ГПУ“ еще придет в голову меня ловить у Вас; поди, — распутывай эти узлы; лучше уже мне не ехать в места, где существуют дефекты аппарата в столь важном учреждении, как „ГПУ“, где сидят субъекты, у которых руки коротки протянуться в Москву и которые по этому самому, присев на корточки за углом Вашего дома, сладострастно ждут „счастливого случая“: появления меня в „сферу их района“»[675]. Едва ли Белому тогда, в случае его приезда в Ленинград, угрожал арест или ожидали какие-либо серьезные неприятности, но, разумеется, интерес к «юбилею» со стороны карательных органов дополнительно побуждал погрузиться в «катакомбы» и свести на нет любые формы и способы задуманного чествования.

П. Н. Зайцеву Иванов-Разумник ответил уже по получении приведенного письма К. Н. Васильевой — 9 марта 1927 г.:

«Мы, „питерцы“, совершенно согласны с Вами, москвичами, что по разным причинам нежелательно и несвоевременно устраивать широкое публичное чествование Б. Н.; мы думали ограничиться здесь двумя-тремя „закрытыми“ заседаниями и собраниями. Теперь, когда выяснилось, что весною Б. Н. не попадет в Питер (сам он и Кл<авдия> Ник<олаевна> писали мне на днях об этом), быть может, самым целесообразным было бы „нам“ примкнуть к „вам“, приехать вдвоем-втроем в Москву и принять участие в Вашем московском чествовании <…>

Я уже писал Кл<авдии> Ник<олаевне>, что к осени мы выпускаем здесь книжку — библиографию произведений Б. Н. с небольшой вводной статьей „юбилейного“ характера. Мысль о пишущей машине — очень хороша, но боюсь, что своими силами, без участия литературных организаций, журналов и издательств, мы это дело не поднимем»[676].

Вновь к «юбилейной» теме Зайцев вернулся в ответном письме Иванову-Разумнику[677]:

Москва, 18 марта 1927

Старо-Конюшенный, д. 5, кв. 45.

Получил Ваше письмо и отвечаю — с некоторым запозданием — на Ваше письмо мне и одновременно Клавдии Ник<олаевне>.

Наше собрание состоится в начале апреля, будет вполне «кружковым», так что принять в нем участие представителям Ленинграда вряд ли представится возможность.

Я говорил с Кл<авдией> Ник<олаевной> и Алекс<еем> Серг<еевичем>[678] о книгах. Они согласны с тем, что Москва может ограничиться Пушкиным, а Гоголя пришлет Бор<ису> Николаевичу Ленинград. Это будет очень хорошо. Я готовлю небольшой сжатый доклад к нашему вечеру. Но сегодня вечером я как раз получил некоторые неблагоприятные сообщения о помещении, где мы предполагаем <со>браться, сообщения чисто технического характера. И <те>перь не знаю, как удастся осуществить наш вечер, <да>же в том небольшом объеме, как он задуман. Приветствий официальных не будет. Будем сидеть за <сто>лом и за чаем будем обмениваться воспоминаниями о далеких и близких временах.

Что касается библиографической книжки о Б. Н., то <Вы> подаете мне мысль подумать здесь о какой-нибудь книге, посвященной Б. Н., хотя это очень трудная <за>дача в наши дни.

Осенью, вернее летом — мы еще вернемся к вопросу о том, в какой форме общественно отметить 25-летие лит<ературной> деят<ельности> Бор<иса> Ник<олаевича>.

Если «Гоголя» будете посылать (а «Гоголь» лучше и нужнее Бор<ису> Ник<олаевичу>, чем «Достоевский»), то посылайте его на адрес Клавдии Ник<олаевны>.

О пишущей машинке будем думать.

Бор<ис> Ник<олаевич> очень занят «Москвой»[679]. Предполагаю <уви>деться с ним завтра или в воскресенье.

Крепко жму руку.

Чествование Андрея Белого в Москве прошло еще скромнее, чем задумывал Зайцев. В дневниковой записи за 7 апреля 1927 г. Белый зафиксировал: «День 25-летия литер<атурной> деятельности. Собрались: Моисеев. Трапезникова, Петровский, Е. Н., Галя, Даня, Татаринов»[680]. Все присутствовавшие — из круга московских друзей-антропософов, из них к литературной деятельности имел некоторое отношение лишь А. С. Петровский. На следующий день Белый и К. Н. Васильева выехали из Москвы в Грузию.