Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков
В отдалённый не бегу овраг.
А они всё ближе, ближе, ближе,
А они вошли на высоту…
Устоять бы только, только б выжить…
В предисловии к книге «Земляника на снегу» Сухов напишет: «Зимой 1943 года наш противотанковый батальон пробивался к курскому селу Волконску. Противник принудил нас залечь, всё время бил термитными снарядами, я видел, как заживо горели мои товарищи. И тогда я читал, как молитву, магические слова:
Милые берёзовые чащи,
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.
Слова эти успокаивали меня, и я готов был воспринять смерть, хоть тайно думал, что меня не убьют, и только потому, что я пишу стихи».
Стихи, к счастью, он уже писал. А на фронт из Ташкента прибыл с чемоданом книг. Когда начались бои, и чемодан, и книги потерялись сами собой, как предметы, неуместные на войне.
В том же предисловии: «Четырнадцатого апреля 1944 года я увидел первое своё напечатанное стихотворение. Мы стояли в обороне под Жлобином, невдалеке от Язвина, небольшого полесского хуторка. Принесли газеты. В газете “Красная Армия” красовались моё имя и фамилия под двумя столбиками стихотворных строк. Я уже научился курить и выкуривал за одни сутки пачку ”Золотого руна”. Теперь я ещё больше уверовал, что меня не убьют, — порукой тому только что напечатанные стихотворные столбики».
В мае 1943 года бригада была пополнена после потерь, понесённых в зимних боях. Артиллеристы получили новые орудия — пушки ЗИС-3 и тягачи.
Высота 254,5 в системе обороны обоянского направления играла важнейшую роль. Если бы немцы захватили эту высоту и смяли оборону бригады полковника Заботина, дорога на Курск для танков генерала Гота оказалась бы открытой.
Бригада выстояла. Перед её позициями противник оставил более ста единиц подбитой и сожжённой бронетехники. Лейтенант Сухов был награждён медалью «За отвагу».
Всю жизнь потом он вспоминал бои под Обоянью. Своих боевых товарищей, которых оставил здесь навечно.
Из «Ивницы»: «Задонское шоссе… Где-то неподалёку убило моего первого окопного друга. Мы схоронили его в том самом окопчике, который он сам себе вырыл. Потом нашли фанерную дощечку, написали на ней слова и цифры: мл. л-т Ваняхин. 12.08.42. Дощечку прикрепили к дубовому столбику, столбик врыли в могильный холмик. И всё».
Какое-то время в 1942 году, когда Сухов командовал взводом противотанковых ружей, бригада дралась как пехота. И это продолжалось до лета 1943 года, до Курской дуги.
Тогда же, под Воронежем, Сухов едва не загремел в штрафной батальон. За что? За потерю бдительности, за командирскую беспечность…
Дело в том, что из его взвода дезертировали к немцам вначале сержант, потом ещё два бойца. За этих двоих и отправили его, лейтенанта, под конвоем в штаб дивизии, за новым, так сказать, «назначением». Но Сухову повезло. Когда он прибыл туда и доложил о прибытии, о своём проступке, его выслушал молодой бравый генерал-майор. Выслушал и сказал:
— Проступок ваш серьёзный, вполне подходящий для штрафбата. А сейчас, младший лейтенант: кру-гом! Ступайте в свою бригаду и командуйте взводом. Доложите полковнику Заботину, что выполняете приказ генерала Черняховского.
В бригаду младший лейтенант летел как на крыльях, так что боец с винтовкой СВТ, конвоировавший его, остался со своими стёртыми ногами далеко позади, в лесу…
Обо всём этом, как и о других своих злоключениях, Сухов напишет в книге «Ивница».
«Ивница» — книга удивительная. Не роман и не повесть. Сам автор её жанр определил как «хронику». Так оно и есть. Но главное и самое ценное — другое.
Ивницей называется деревня под Воронежем. Её освобождала рота, в которой взводом командовал младший лейтенант Сухов. В деревне произошёл жестокий бой. Ближний бой. С рукопашной. Стреляли друг в друга в упор. Кололи штыками и кинжалами. Забрасывали гранатами. Ночью две передовые группы, в том числе и из взвода Сухова, вошли в спящую деревню, сняли часовых. А в домах не только немцы, но и жители Ивницы — женщины, дети.
Жестокая работа — война.
Через двадцать лет после Победы Фёдор Григорьевич Сухов побывал и в Ивнице, и в Медвенке, и в Большом Солдатском, и в Сторожевом, и в Левой Россоши, и в других населённых пунктах, которые когда-то проходил со своим взводом. Разыскал тех, с кем когда-то свела в мимолётной, на краю гибели, встрече война, в том числе и ту семью, которую спас во время боя, приказав им бежать в овраг и уходить подальше от Ивницы.
«Ивница» чем-то напоминает повесть «Донник» Ольги Кожуховой. То же предельное откровение. Та же печать Победы. Да, да, печать. Те, кто к ней так долго шёл, как Ольга Кожухова и Фёдор Сухов, слишком дорого за неё, за свою Победу, заплатили.
В «Ивнице» по этому поводу есть потрясающая фраза: «Я на какое-то время забылся, увидел мир без пролитой крови». Герой хроники стоял на опушке леса и созерцал окрестность, похожую на тот ландшафт, которым когда-то проходил, нет, не просто проходил, а наступал его взвод и где потерял многих своих товарищей. Он узнавал и не узнавал знакомый пейзаж. Кругом сияла жизнь, пахло скошенной травой, пела в тенистых ветвях берёзы свои извилистые песни загадочная иволга. «Я на какое-то время забылся…» Нет, им невозможно было освободиться от той памяти, на которую они были осуждены пожизненно.
Так же, как и «Донник» Ольги Кожуховой, «Ивница» сшита из отдельных лоскутков. Лоскутки разноцветные и не одинаковые по размеру. Есть яркие и нарядные, а есть чёрные, от которых веет ужасом. Все они ладно и органично подогнаны друг к другу, затканы в общее поле хроники, будто выросли так — все вместе, без всяких швов и соединений.
И та же, как и в «Доннике», исповедальность, то же глубокое дыхание и острое зрение, опрокинутое в прошлое и одновременно внутрь себя — солдата, случайно выжившего в минувшей бойне.
Снова «Ивница»: «Вышел на дорогу, на её обочину, всё так же опасаясь уйти куда-то в сторону. Опасения мои оказались напрасными, через некоторое время с довольно возвышенного увала я увидел впадину, ту низину, которая показалась особо памятной, знакомой.
Схожу с обочины, окунаю свои скороходы в пыль просёлочной дороги, и дорога спускается к моим давним следам. Нет, нет, они не растаяли, не испарились, мои давние следы. Я вижу их всем существом, всеми прожитыми годами…
Опять защипало глаза, закрываю их и какими-то иными глазами, глазами обострённой памяти озираю самого себя, своих окопных товарищей.
Глаза памяти, они видят брезжущее утро, заваленный снегом проулок, пристально оглядывают вышедшего
