Подкова на счастье - Антон Юртовой
сколько
ждёшь,
надеясь,
и его
всё бе́режней
несёшь,
куда ни повернёшься,
к чему ни подойдёшь.
Навстречу или следом то и дело
кто-то
с га́джетом у уха
идёт, спеша иль медленно,
забыв про всё вокруг;
то вскрикнет вдруг
или прошепчет глухо,
на миг лишь на́ сторону взглядом поведя,
а больше – глядя, кажется, в себя,
как вроде бы не доверяя
собственному
слуху…
И больно и тревожно мне:
твоя кручина
на сердце у тебя проделывает
тот же
горький след,
терзая
время.
Твоя весна ускоренно проходит мимо.
Из га́джета – молчанье непрерывное и —
ежедневное.
Ты веришь ли ему? Зачем? Зачем же?
Он, как и мы с тобой, обескуражен тем же…
В своём я вижу на лице твоём негордое,
размытое
смущенье…
Хочу звонить, а время, как и прежде —
лишь искрит.
Нет и весны уж для меня;
во мне как будто всё —
в теснинах
озарений…
Как и с тобой, со мной давно никто
не говорит.
Но час пробьёт, нас не минуют сроки.
Забыть бы их, и пусть их не прибавится —
обид.
Мы знаем, почему мы так жестоко,
долго,
жутко
одиноки
и почему звезда с звездой
так торопливо,
ясно,
страстно
говорит…
Поздняя осень
Воздух иззяб
в ожиданье.
Тоскою подкрашена, вдаль синева отступила.
Мечутся взад и вперёд в безрассудном,
бесчувственном беге,
как дым, облака.
Солнце
прищурило веки
в бессилье.
Ручей безымянный
утих.
Лишь голые ветки тревожно гудят на ветру
да листья сухие с травою поникшею
голосом странным
жалобный стих —
песню прощанья —
поют.
«Наверху, на отвесной скале…»
Наверху, на отвесной скале, перед бездной
чугунно
стоишь.
Край вселенной там кажется найденным.
Тьма и тишь. Никого. Если прямо, то – вниз.
И как будто б яснее – про главное.
Шаг вперёд – лишь мгновенья ещё отстрадать.
Мало. Страшно до жути. Однако – прекрасно же!
Отойдя, обмануться, как трус, будешь рад.
Сам роняя себя без конца в униженьях,
утешишься:
так —
безопаснее…
«Месяц сегодня в ущербе»
Месяц сегодня в ущербе.
Месяц в тумане.
Снится ему полнолуние.
Снится ему что-то раннее…
Волны притихли, уснули.
Звуков не стало.
В блеске рассеянном, синем
плавают скалы.
«В какую сторону ни устремлюсь…»
В какую сторону ни устремлюсь
продавленной душою,
там лишь бесчувствие,
замшелое,
немое,
как залежалый камень,
само
себя хранит.
Куда ни поспешу
за сглаженной мечтою, —
лишь эхо трудное,
обросшее бедою
в надземных миражах
тоскливо
провисит.
«Тьма богатеев…»
Тьма богатеев
чиновников,
зэков,
бандитов,
бомжей,
проституток,
попов,
ребятни,
стариков,
работяг,
беспризорных
и нищих
двоякое обозначает классно:
является каждый
между людьми
чем дальше,
тем, собственно,
более лишним,
и, собственно, каждому —
страшно.
Очищение грозой
Нащупав на́скоро не свой, забытый,
предыдущий,
каменистый,
пересохший,
след,
ликуя, трепеща, всшумит в овраге
свежий,
необученный,
отчаянный ручей;
не отягчат его воспоминания о только что
утихших
своевольных,
мощных,
урагане и дожде…
Как весело ему в объятиях
заманчивых,
ещё не до конца рассеянных
угроз!
Просветятся упругие бока
на торопливо
уходящих
в даль
обидчивых,
угрюмых,
тёмных,
страшных,
разъярённых
тучах,
и всё опять покажется свежее, утончённей,
привлекательнее,
лучше, —
до новых,
ожидаемых смущённою душою
гроз,
тревожных, мрачных и тяжёлых
мыслей,
робких, лёгких и неясных чувств,
несдержанных,
раскованных
признаний и страстей…
Предснежье
Стёкла окна запотели;
на них провисает
извилистых струй
бахрома —
в далёкую грусть уходящие
тонкие стебли
раздумий-корней…
Расплющены,
медленно,
нехотя
катятся
капли-слезинки…
А под окном,
одинокий,
обиженный сыростью тополь,
раскинув
холодные
руки,
скорбит об утраченных
листьях.
Горбятся крыши,
цепляясь
за низкое
небо, —
оно уж наполнено
снегом.
«Мир полон превращений…»
Мир полон превращений неизбежных:
как ясный день идёт на смену ночи,
так разум наш с годами всё яснее
черты времён минувших освещает,
без сожаленья юность укрывая.
Но горький эпилог своих стремлений
не каждому из нас дано осмыслить.
Глядь: а на смену дню уж ночь приходит.
Какой укор разумному началу!
Как мужество в пути навстречу жизни
нас прежде каждый день сопровождало,
так в новый срок, со счётом невеликим,
себе мы на уме – герои и мужчины —
и смело с обречённостью толкуем.
Мы по десятку узких троп легко проходим,
становимся счастливыми иль злыми,
а рядом нас зовут любимыми, друзьями,
ждут, завистью гнобят, плетут на нас интриги.
Но даже на виду у ежедневной скуки
ещё есть право каждого искать дорогу,
ту, на которой честь ронять некстати.
Когда же в суете косноязычной
себя хоть раз ты упрекнул в упрямстве,
в остатках юной дерзости и пыла,
то знай, что от такого отреченья
ты пострадаешь сам, притом немало.
Ты будешь скромно жить затворником унылым,
для вида раздавая обещанья
в делах, которых делать уж не хочешь,
и с этим жить уже не перестанешь;
но ненадолго так тебя достанет…
«Завидую тебе, художник…»
Завидую тебе, художник даровитый,
собрат моих обманчивых стремлений;
в порыве чувств и воли, вместе слитых,
ты предо мною – несомненный гений.
Я примечал: усталый, на пределе,
тянулся к кисти ты
в волнении поспешном;
мазок-другой – и чьё-то оживало тело,
и трепетало красотой нездешней.
Всё дышит в мастерской твоим прикосновением.
Готов очередной эскиз, —
в нём движется, искрясь,
поток высоких дум.
К единой цели – всё; ко благу – вдохновенье.
Я с осветлённою душой тебя благодарю.
«Звенит, поёт ночная тишина!»
Звенит, поёт ночная тишина!
Кружатся звуки
