Борис Садовской - Морозные узоры: Стихотворения и письма

Таким образом, Борис Садовской в Петербурге – довольно заметная фигура. Однако в исторической перспективе его роль оказалась не столь велика. Даже когда он был на виду, ему не удалось вписаться в «петербургский Серебряный век». Более того, явление модернизма в любой форме было ему чуждо по существу: будучи по натуре консерватором, писатель подчеркивал свою привязанность к старине даже внешне — носил николаевскую шинель, дворянскую фуражку с красным околышем, «усердно стилизовал себя, под человека послепушкинской эпохи», как заметил К. И. Чуковский в примечаниях к «Чукоккале». Своим странным поведением («дворянскими придурями», как назвал его Георгий Иванов) писатель консервативно-монархической ориентации отталкивает от себя «блистательный Петербург», в отместку провоцирует скандалы, пишет «пасквильные гимны». Его дружба с одиозным поэтом А. Тиняковым только усугубляет отрицательное к нему отношение. Он не прорастает корнями в почву европейского города [115]. Не случайно он так и не совершил ни одной поездки за границу, хотя неоднократно их планировал. Не случайно в его творчестве нет в современном понимании «петербургского текста». Не случайно его «визитной карточкой» стала книга «Самовар», а сам он в статьях петербуржцев представлен как «бывший москвич».

В то же время Садовской испытал по отношению к себе подлинную душевную привязанность молодых поэтов (А. Конге, В. Юнгера, М. Долинова, позднее Ю. Никольского), которые нашли в нем покровителя и стали его друзьями. Начинающий тогда поэт-импровизатор Борис Зубакин запомнил их первую встречу и через тринадцать лет написал:

Я помню ласковый Ваш взгляд

…………………………………

Я помню теплое пожатье,

Сухую узкую ладонь –

И умный тютчевский огонь

Усмешки. С той поры – мы братья. [116]

Для поэта всегда много значило окружение женщин, и он умел их привораживать. Его слабость – «ухаживать одновременно за 3-мя дамами» вышучивали друзья, а он не без гордости сообщал, что его фотографии продаются по рублю за штуку у Здобнова (престижное фотоателье. – Т.А.) для поклонниц. В Петербурге он преуспел по части знакомства с актрисами, «женами поэтов» и многим из них посвятил стихи, как в свое время нижегородским барышням. В духе Серебряного века он пишет стихотворение «А. А. Ахматова» и получает «Ответ»; воспевает другую королеву богемы – Палладу Богданову-Бельскую, посвящает стихи красавице Нимфе Городецкой. Самые теплые лирические строки посвящены Зое Юнгер. Несколько эротических стихотворений создано под влиянием встреч с мало кому известной М.Д.Н. Во многих других возникает какой-то образ, далекий от конкретного лица. Черты его переходят из стихотворения в стихотворение, и сам поэт утверждал, что в его стихах — «отвлеченная "она"». Чуткий к его поэзии Юрий Никольский даже выдвинул такую версию: «Мне почему-то думается, что за всем успехом у женщин, он [Садовской] страшно таил преданность "А.М.Д." [Ave, Mater Dei – надпись на щите рыцарей. – Т.А.], настоящей небесной Афродите, о которой тогда и молвить было как-то не по себе» [117].

Однако очень скоро, на высоте житейского успеха, его восходящая нить обрывается. Началось с того, что сорвалась его лекция «Футуризм и Русь», которую он должен был читать в родном Нижнем Новгороде в феврале 1914 года. Афиши заклеивались объявлением – «Доклад в сегодняшнем собрании ЛXK откладывается на неопределенное время ввиду внезапной болезни Б. Садовского». В дальнейшем прогрессирующая болезнь скрутила его по рукам и ногам в буквальном смысле слова. Суть постигшей его трагедии выразил В. Ходасевич в некрологе (написанном по ошибке в 1925 году, когда Садовской был жив, но о его исчезновении ходили разные слухи), выразил кратко и как нельзя более точно: «…болезнь… почти совсем вывела его из литературного строя… на 35-м году жизни и всего на 12-м году писательства» [118]. Над ним зависло слово «конец». А он, распрощавшись с Серебряным веком, всеми забытый, прожил еще ровно столько же – 35 лет – в затворе, в неизвестности.

Революцию 1917 года Садовской встретил в Москве. «Весь октябрьский ужас я пережил в Москве и привык к канонаде». Теперь, если и приезжал в Москву и в Петербург из своего Нижнего, то только с целью полежать в больницах. Вид у него, прежнего фата, был удручающий. Это увидел Ходасевич при последней встрече с ним: «Вдребезги больной, едва передвигающий ноги, обутые в валенки (башмаков уже не мог носить), поминутно оступающийся, падающий… С болью, с отчаянием говорил о войне <…> И заплакал…

– Это всё вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами» [119].

Последняя книга его стихов «Обитель смерти», вышедшая в 1917 году в количестве 250 экземпляров, полна горестных предчувствий:

Все умерло и стихло навсегда.

Предания, заветы, честь и слава

Искажены усмешкою двуличной,

Завыл отходную гудок фабричный.

Спешит червей неистовая лава,

И празднуют поминки города.

…………………………………

И алчные несутся чужаки [120]

Торжествовать над свежею могилой…

………………………………………

Склонился Дух пред золотою силой,

И выпал жезл из царственной руки.

По поводу книги В. Ходасевич написал автору: «…есть в ней прекрасные стихи – "Памятник", например. Холодновата она местами – да уж таков Садовской. Вероятно, ему и не надо быть иным. Многое из того, что в ней сказано в смысле "политическом" (глупое слово), – как Вы знаете, для меня неприемлемо по существу» [121]. Действительно, «вдребезги разбитый болезнью» Садовской воспринял политические события крайне обостренно – как крушение России. «Русь погребена безвозвратно, причем на ее могиле не крест даже вбит, а осиновый кол» — с таким настроением он жил последующие годы. Монархист по природе, он не принимал ни малейшего либерализма, никакого «западничества». Он всегда интересовался масонской темой, прозревая червоточины уже в тайных страницах истории Российской империи. Нельзя отказать ему в прозорливости, когда он, подобно Мережковскому, предрекал пришествие хама . В своей нижегородской повести «Побеги жизни» (1913) он писал: «Да, мы — хамы, но сейчас идет наше хамье царство и, пока что, хозяева мы, а не культура, мы, а не народ. Нас много. Наше, брат, всё будет, дай срок. Мы и культуру-то охамим, да и мужикам пару поддадим».

В 1921 году он предпринимает попытку выехать за границу. Его не останавливает даже чуть ли не предсмертное письмо Блока, предостерегающее от этого шага: «…лечат ли сухотку за границей?.. как Вы проживете там? Русским там плохо» [122]. Он настойчив в своих хлопотах, даже подыскал себе для сопровождения патронажную сестру-секретаря. Но полученный от Луначарского отказ решает всё. Многих выпускали за границу для «лечения», только не его, кому лечение было действительно необходимо.